Венедикт Ерофеев: человек нездешний

Я же попытаюсь убедить читателя в том, что трагедия «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» ничуть не умаляет таланта её автора. Как драматург он создал выдающееся произведение, достойное его репутации порядочного человека. В отношениях с людьми Венедикт Ерофеев руководствовался моральными критериями, а не этническими или классовыми. Как он записал в одной из своих тетрадок: «Стыд — лучшее из числа “благородных чувств”»; «Можно завидовать мертвецам во многом, но только не в том, что они срама не имут»²¹. К этому добавлю ещё одно его признание: «Я с каждым днём всё больше нахожу аргументов и всё больше верю в Христа. Это всесильнее остальных эволюций»²².

Вновь вернусь к тексту трагедии. Какие же вопросы задаёт старший врач и какие ответы Льва Гуревича заставляют его принять жёсткое решение направить словоохотливого пациента в 3-ю палату?

Все первые вопросы носят анкетный характер, и ответы пациента должны подтвердить, что Гуревич на самом деле Гуревич, а не Шнеерсон, например. Ранинсон хочет знать, кто его родители и какой они национальности, кого из них он больше любит, на какие средства живёт. Затем идут вопросы, имеющие отношение к психиатрии: случаются ли у Гуревича «какие-нибудь наваждения, иллюзии, химеры, потусторонние голоса...?»²³.

Родители у Гуревича живы. Отца зовут Исааком Гуревичем, а мать Розалией Павловной. Его отец еврей, а мать русская. На вопрос врача, кого он больше любит, Гуревич отвечает, что отца. Этот ответ убеждает Ранинсона, что перед ним действительно психически нездоровый человек, а не симулянт-алкоголик. Он обращается к медсестре, записывающей ответы Гуревича: «Отметьте у себя. Больше любит папу-еврея, чем русскую маму...»²⁴ Почему он приходит к такому заключению? Причина проста, как «Пионерская правда», — говорили во времена Венедикта Ерофеева. Только ненормальный или не от мира сего человек (что, по существу, одно и то же) собственноручно лишает себя многого, что было бы ему доступно, если в графе «национальность» стояло бы «русский».

Коварством отдаёт каверзный вопрос старшего врача о том, как поступит Гуревич, если на родину нападёт враг. Этот вопрос не случайный. Он возникает после его рассказов, что ему компанию в выпивке составляют князь Голицын, виконты и внук графа Льва Толстого. Приведу часть этой беседы:

«Доктор. А как вам Жозеф де Местр? Виконт де Бражелон? Вы бы их пригласили под забор, шлёпнуть из горла... этой... как вы её называете... бормотухи?..

Гуревич. Охотно. Но чтобы под этим забором были заросли бересклета... И — неплохо бы — анемоны... Но ведь, ходят слухи, они уже все эмигрировали...

Доктор

. Анемоны?

Гуревич. Добро бы только анемоны. А то ведь и бражелоны, и жозефы, и крокусы. Все-все бегут. А зачем бегут? А куда бегут? Мне, например, здесь очень нравится. Если что не нравится — так это запрет на скитальчество. И... неуважение к Слову. А во всём остальном...

Доктор (полномочный тон его переходит в чрезвычайный). Ну, а если с нашей Родиной стрясётся беда? Ведь ни для кого не секрет, что наши недруги живут только одной мыслью: дестабилизировать нас, а уж потом окончательно... Вы меня понимаете? Мы с вами говорим не о пустяках»²⁵

.

Гуревич, как опытный и словоохотливый демагог, легко забалтывает заданный ему старшим врачом Ранинсоном вопрос. Однако делает ряд промахов. Так он позволяет себе допустить недопустимую даже в мыслях ситуацию: «Когда Родина окажется на грани катастрофы, когда она скажет: “Лева! Брось пить, вставай и выходи из небытия”, — тогда... И тут же слышит указание врача медсестре: “Запишите и это”»²⁶.

Прибавлю ещё одну крамольную фразу Гуревича во время его опроса Ранинсоном. На этот раз при ответе на вопрос о своём общем состоянии Гуревич затрагивает болезненную тему ограниченного суверенитета стран народной демократии: «...Мне странно сказать... Такое странное чувство... Ни-во-что-не-погруженность... ни-в-чём-не-взволнованность... И как будто ты с кем-то помолвлен... а вот с кем, когда и зачем — уму непостижимо... Как будто ты оккупирован-то по делу, в соответствии с договором о взаимопомощи и тесной дружбе, но всё равно оккупирован... и такая... ничем-вроде-бы-не-потревоженность, но и ни-на-чём-не распятость... ни-из-чего-неизблеванность. Короче, ощущаешь себя внутри благодати — и всё-таки совсем не там... ну... как во чреве мачехи...»²⁷

Ранинсона на мякине не проведёшь. Он прекрасно понял, на что намекает Гуревич: «Вам кажется, больной, что вы выражаетесь неясно. Ошибаетесь. А это гаерство в вас посшибут. Я надеюсь, что вы, при всей вашей наклонности к цинизму и фанфаронству, — уважаете нашу медицину и в палатах не станете буйствовать»²⁸.