Венок на могилу ветра

Вскоре он вышел к участку сожженного леса. Вспомнил, как четыре года назад здесь буйствовал страшный пожар, и усмехнулся печально тому, как давно это было. Скоротав себе путь, он пошел через холм, хоть это было гораздо труднее. Взмокнув и выбиваясь из сил от крутого подъема — особенно трудного, если идешь с такой ношей на затекшей спине, — он почувствовал себя значительно лучше. Слава Богу, он почти что пришел.

Только пнув ногой калитку и увидев во дворе играющего в глиняных уродцев сына, он вспомнил, что совершенно забыл собрать для него обещанных ягод…

IV

Роксаны давно уже не было, но ненависть к ней у Цоцко не прошла. Напротив, она словно сделалась горше, сильнее саднила, бередя душу пуще прежнего, ведь теперь ее нельзя было выплеснуть даже взглядом, потому что той, кого он ненавидел больше всех на свете, никаким взглядом было уже не достать. Оказалось, что смерть, о которой раньше он думал как о чем-то никчемном, ущербном, ничтожном, смердящем стервятиной (все одно что потроха закланного в жару барана); смерть, о которой, как он всегда полагал, не стоило и размышлять, тратя время на трусость; та самая смерть, что столько раз встречалась ему на пути, но никогда при этом не смела всерьез задеть его сердце и разум, — эта смерть умела быть и другой: изворотливой, мстительной, подлой — прямо на диво! — если была способна вот так досаждать, преследуя его по пятам невозможностью с нею расправиться — так, чтобы навсегда зарыть ее в яме презрения и больше никогда о ней не вспоминать. Словно в насмешку, она попадалась ему на глаза каждый день, по сути, даже Цоцко и не узнавая, хотя сама сохранила свое лицо в точности ровно таким, каким он его и запомнил в тот день, когда она пришла к ним по следу Роксаны, чтобы испортить все то, что он сочинил за них всех и во что уже сам готов был поверить. Теперь она вновь ожила, приняв облик Алана, чтобы плодить здесь детей — по соседству с его, Цоцко, хмурым унынием, о котором никто, включая жену, отца и Тугана, разумеется, и понятия не имел, но которое с каждым днем, с каждым годом и каждой истраченной мыслью об ускользнувшем возмездии становилось все безнадежнее, все тоскливей и гаже, подвергая пытке бессилия, хуже которого он пока ничего не встречал. Выходило, что смерть, которую ты сотворил своими руками, коварнее той, что к тебе просто пришла, как усталость, простуда, как дождь, как туман или снег, — ибо так оно было с их матерью: та лишь взяла и ушла, ничего по себе не оставив, кроме прозрачного облачка немого присутствия, совершенно безвредного и, в общем-то, даже уютного в своем бескорыстии, потому что оно никогда его так не тревожило, ничего от него не ждало, ничем себя не проявляло, пока сам он не призывал этот робкий пугливый парок своей собственной волей. Так же точно было и с сыном, похороненным тоже в далеком краю и ни разу к нему не пришедшим на встречу, постепенно бледнея и тая лицом, которое нынче, по прошествии нескольких лет, он, Цоцко, не мог уже ни объяснить, ни втолковать своим пепельно-серым глазам, даже когда закрывал их с намерением вспомнить. Наверное, так было правильно. Было это, как надо, потому что — не ходить же на привязи у того, что с тобою когда-то произошло!..

Здесь же было иначе. Все было так, словно он очутился в плену. И если он давно для себя уяснил, как ему быть с умножавшей все время долги (чтоб смиренно платить ему дань по ним) жизнью, то с ее главным соперником было куда как сложнее. Цоцко осознал вдруг, что смерть-то и есть его истинный враг, против которого он никак не мог взять в толк, что же ему предпринять, — что и когда. Как бы то ни было, а вызов он принял. Оставалось томиться, теряясь в догадках, что делать дальше, потом.

Совсем как ловец, изнуряющий годы терпением, постигая повадки опасного зверя, Цоцко придирался суровым надзором к ее повсеместным отметинам: иссохшим стволам, поникшему стеблю, дичи, подбитой ружьем, задавленной мыши, подстреленной белке в лесу, сброшенной шкуре змеи, угасанию дня, кисловатому запаху старости, обитавшему в дреме отца, гниющему снегу, хрупкому телу листа, упавшему сухостью в осень, цвету мха на камнях, вою долгого эха, трупу дохлой совы, неучтиво исклеванной коршуном, израненной памяти скал, безымянности троп, на которые он забредал иногда, чтобы первым за, может быть, триста молчавших здесь лет одолеть чей-то путь, почти стертый со склона дождями и временем. Но, как ни старался, нигде он не мог отыскать той изнаночной правды, что звала его за собою, покрывая туманом свой след. Цоцко продвигался за ней по наитию, по азарту сердитой души, оскорбленной обидным незнанием — того, почему вдруг какой-то мертвец раздражает его похуже любого из живших, хуже мысли о том, что, поддавшись затеянной смертью игре, он ведет себя словно стервятник.