Венок на могилу ветра

Узнать про тайник племянника Цоцко большого труда не составило: он мог быть лишь там. куда бы никто не явился с намерением копать даже по прихоти случая. Он мог быть там, куда Казгери убегал почти каждый день и в любую погоду, но куда добирался не напрямик, а — в обход, чтоб запутать тем самым любого, кто пожелал бы пойти за ним следом. Тайник хранился там, где только и могла найти приют жадность лукавого малого, которую ему, когда очень уж занеймется, можно было проверить, обгладить руками и неторопливо пересчитать что в снег, что в слякоть, что в дождь. Стало быть, тайник был где-то поблизости и явно не на вершине горы и, конечно, не в пределах их дома, двора иль надела, а где-то совсем-совсем рядом от них, в удобном соседстве — как от его, Казгери, веселых, покладистых снов, так и от всеобщего их неведения. А потому тайник Казгери стоило искать у тех, кто ничего о нем не подозревал, — но таких было ровно столько, сколько всего и жило в ауле, за вычетом одного, того самого, кто, не выходя из собственных стен, шел по пятам, чаще — ночью, когда спит весь дом, похожий на парус, поймавший ветра покоренного времени. Помимо Цоцко, вычитался и сам этот дом (еще бы: слишком рискованно даже для Казгери делать ставку на неведение тех, кто восполнял его своей недоверчивостью), вычитались и те, чьи дома не могли спрятать собственной тени от следящих за ними окон чужаков, вычитался и тот, кто был одинок (резче слух, подозрительней взгляд), — оставались Тотраз и жена его, Софья. И поскольку их дом стоял на холме, обернув свои окна на юг, значит, он, Казгери, мог подкрасться к ним только лишь с севера, проторив к его стенам дорожку по крутой каменистости склона, который был виден лишь сверху, с холма, да и то, если пройти вокруг дома, что, в свой черед, никому из них было не нужно, а приняв во внимание любопытство растущих детей — так еще и опасно, особенно по зиме, и потому, едва сыну Тотраза исполнился год с небольшим, отец его выложил по обоим бокам от стены корявый забор, заперев таким образом наглухо двор и уняв свое беспокойство.

Да, тайник мог быть спрятан лишь там, у стены. Оставалось проверить. Однако Цоцко не спешил: он читал по глазам Каз-гери точно так же почти, как по свежепримятой траве, лесным звукам, ветру и звездам на небе. Лишь спустя месяцы (да и то — не с сомненья, а как бы от нечего делать) он впервые пробрался туда, где давным-давно побывал — и не раз — своим расторопным чутьем. Простучав едва слышно все камни, он нащупал пустотный провал, отворил его, сдвинув валун, и увидел тщедушные признаки смерти — не признания ее, а слепые следы. Казгери ничего не заметил. Наивный, он думал припрятать все то, что его возбуждало, как тайна. Цоцко понимал, что тайна — ничто, пока на подмогу к ней не явятся хитрость и опыт. И если хитрости его племяннику было не занимать (ее в нем хватало даже в избытке), то вот должного опыта он еще не скопил. Будь иначе, он знал бы, что хорошая тайна — не та, что может быть спрятана в яму, а та лишь, которую ты навсегда схоронил у себя в голове.

Год за годом он ждал. И однажды дождался. Казгери вернулся от склепов другим. Ему было непросто унять свои руки, по которым Цоцко постигал его каждый успех. Впервые дело продвинулось только тогда, когда под ногтями племянника он стал подмечать ободки серой грязи. Значит, тот проник внутрь и что-то копал, но покамест вгрызался не в грунт, а по-прежнему в камни. Постепенно грязь меняла свой цвет, становясь все темней, откровенней, будто ближе к земле. Проверяя почти каждый день его глупый тайник, Цоцко убеждался, что там ничего не прибавилось. Вместе с тем Казгери становился рассеянней, злее, больше бегал и больше спешил, торопясь поскорее разделаться с тем, что ему поручали по дому. Вскоре грязь под ногтями стала просто землей, и Цоцко посчитал про себя, что теперь уж недолго…

А когда Казгери воротился с лицом, похожим на сытость шакала, Цоцко безошибочно понял: час пробил. Поздно ночью, скользнув из постели на волю, под широкий раскидистый дождь, он пробрался впотьмах к тайнику, сдвинул камень на ощупь, запалил просмоленную ветошь, посветил себе внутрь, запутанный тенью, долго искал, перебрав почти все барахло, а потом вдруг почувствовал пальцами холод металла, коснулся ладонью, достал, поднял это к глазам, осветил, насладился, огладил, пошептал, согревая, потом снова вложил осторожно в тайник, пересыпал костями, как было, прикрыл валуном и ушел, озираясь в волнении по сторонам.