Венок на могилу ветра

У Тугана коптится парами лицо. Он покраснел и поводит плечами, едва поспевая за торопливостью глаз. Ему тяжело: слишком много собралось на сердце, чтобы все это тихо, подспудно держать при себе да еще и прикидываться, что ты заодно с тем Туганом, который жил-поживал с тобой в полном ладу сорок лет. Что бы там ни случилось, а он никуда отсюда не двинется. Надоело мотаться. Лучше так, как сейчас: собираешь в гнездо свой прибыток и немного припрячешь в отдельный свой прок. Года два уж прошло с той поры, как Туган повидал в русской крепости чудо: стоит себе высоченным таким кирпичом громада-завод и коптит дымом небо. А внутри — все в железе и в стружках. Людей — просто тьма. Каждый что-то несет, соскребает и точит. А на выходе, на огромном дворе, — тридцать восемь готовых повозок. Все блестящие, в краске и в черном брезенте на выпуклых крышах. Вот где дело так дело!.. А сколько там денег — станешь думать, голову цифрами расшибешь. Все звенит и грохочет, совсем как монеты, коли их пересыпать могучей грозой.

С того дня Тутан заболел. Торговать, воровать да дурить простачков по ущельям ему как-то наскучило. Хочется, чтобы гремело, лилось, просыпалось с рассветом, остывало металлом в ночи, а потом прогоняло ее огнедышащей печью и громом. Об увиденном он рассказал пока только жене. С отцом говорить не хотелось. А с Цоцко поделиться — дороже себе: изведет он отравой вопросов, а потом ухмыльнется и положит в карман твой же хитрый секрет. Нет, Туган поумнел. Теперь есть у него свой расчет, своя тропка в тот день, когда станет он старшим в семье и примет отцовы поводья. А пока — пока он хранит свои мысли в тепле да темне. Так надежней.

Ацамаз угрюмо молчит. По его неприступному взгляду прочитать что-либо невозможно. Только кажется, он как будто не здесь. То ли в прошлом, которого им не узнать, то ли в будущем, от которого им не укрыться. Впрочем, никто на него и не смотрит. Приближается вечер…

XI

В августе начали таять слезой ледники, и река взбеленилась. Напоенная недельным дождем в три ручья и достигшей вершины жарою, она почернела водой и вскинулась в русле на добрых двенадцать локтей. Аул спасла дамба, а вот склепам на острове пришлось нелегко. Подмывая его берега, река насылала бессчетные волны на камни, давно позабывшие время и поток его пенистой брани, от которой на долгих пять дней остров сделался мелким болотом, отдававшим безумью реки, словно нищую взятку, последнюю скудость костей. Они плыли, подобно обглоданным веткам, растерявшим свою кожуру, застревали занозой в кустах, выжидали удобную щель и мгновенье для бегства, а потом, юркнув спицей в нее, эту щель, уносились течением прочь, в никуда, в безразличье далекого моря. Смерть, разъятая до основания, до праха, предалась на милость волны и покинула склепы, превратив их тем самым в шесть каменных гнезд ни о чем.

Чуть проделав эту работу, река присмирела, оправилась гладью теченья, отслоила на берег плавник и запрелую дрянь тростника, отказалась от луж и почти стерла заводи. Они подгнивали на солнце на радость воронам, копавшимся в иле совсем не зазря: столько жирных червей и улиток, личинок и мух они не видали даже в самом привольном из глазастых чутьем птичьих снов.

Уцелев в который уж раз, остров сделался грязным пятном, бездомным бродягой, прикорнувшим на теле у времени, которое было рекой, а река становилась судьбой, посылая знамения. Люди слушали их, но никак не могли разобрать содержания. Быть может, просто отвыкли жить повседневной борьбой в пограни-чье меж тем, что питает надежду, и тем, что ее ежедневно стремится убить.

Оно и понятно: земля баловала их вот уже целых пять лет, а возможно, и дольше. Но точно, что пять лет назад подобной удачи никто из них не рискнул себе даже представить: год за годом их нивы исправно всходили колосьями, лес дарил им коренья, плоды диких груш, сладкий мед из дупла, обилие дичи и мяса, а река — та снабжала их рыбой и прозрачной, лучистой водой, отражаясь в которой, небо делалось лавой бескрайнего света, чьи брызги ловила в себя говорливая песнь тишины. Теперь у них была мельница, было пастбище, была насыпь у берега, надежная дамба, был свой длинный, прямой углами забор, ограждавший аул с трех сторон, и был свой посредник — Туган, — превращавший избытки добра в скот, кругляши серебра и покупки. Только не было главного — ощущенья того, что они день за днем беспокойно творят себе счастье, потому что в соседстве от них вызревала тревогой напасть, о которой покуда никто из них даже не думал, но которую чуял душой, как забытый уже, но отчетливый запах страдания, отодвинутого, переложенного из сейчас на потом.