Венок на могилу ветра

В августе тени стали короче, а в сентябре совсем не росли, словно солнце, заскользив на разливе реки, оторвалось от прежней орбиты и пошло гулять в вышине, отстраняясь все больше и дальше от того, что ловило его побеленный в известь, расплывчатый взгляд здесь, на притихшей земле. Солнце смотрело на них будто сквозь пальцы — перистых, лиловатых по ободу и странно рыжих уроненной тенью облаков, — как глядит на росчерк чьей-то судьбы умный пророк, предсказатель. Воздух был то совсем невесом, то тяжел, как пропитанный потом и жалостью.

Мост подмыло теченьем реки, расшатало столбы и заставило их сообща выйти на зиу[18]

. Чтобы его укрепить, им пришлось снова рубить, тесать и строгать четыре дубовых ствола, затем протравлять их смолою и жиром. Заменив подточенные водой и жучком, почерневшие влагой опоры, они утрамбовали их камнями и глиной, подстраховали положенной чередою молитв, окропив те, в свой черед, свежей кровью овцы. После чего много недель подряд помогали себе новой работой на поле, проходя сквозь осенний туман и расходуя дни на простые заботы.

В октябре у Алана случилась болезнь: он лежал, как в горячке, сжигаемый собственным взглядом, от которого по лицу у него, над бровями, пошли волдыри. Казалось, его снедает опасный огонь, в сравнении с которым огонь в очаге был детищем холода, наступившего на аул в этот год месяцем раньше обычного и плутавшего от дома к дому бесприютным скитальцем, прогоняемым отовсюду упрямством людей и жарко растопленным пламенем посреди их хадзаров. Из чадящих отдушин в безглазое небо встревал черный дым, оставляя на нем, как след пятерни на бумаге, плотный сажный развод. Ветер покинул их, напомнив о том, что такое уже однажды бывало, и вместо него по ущелью поплыло, как стон, глухотой занудное эхо, слышать которое ночью было хуже даже, чем днем, потому что ночи стали длиннее, чутче, усталей, чем прежде, а у дней появился соперник, кравший свет у них в пользу всегда шевелящейся мыслями тьмы — бесконечные сумерки. Они тянулись дрожью блеклого полусвета, навевая то тучи, то дождь, и ни разу за осень не пустили к себе ясный зрением луч. В остальном же все шло, как обычно.

София твердила губами одно только слово: «пройдет». Муж отвечал ей молчанием или слабой улыбкой, в которой она все реже узнавала себя и все чаще — его равнодушие. От болезни он сделался худ и почти что прозрачен руками, в чьих белых ладонях стыла льдом его незнакомость, бледная мета воспоминания, куда вход ей был воспрещен и заказан, потому что там был кто-то другой, кто-то, с кем она никогда не встречалась. Алан беседовал с ним языком неизвестных созвучий, сверяя по ним свою жизнь, словно дурное подобие уже раз когда-то испытанной боли, разделять которую с кем-либо, пусть даже с Софьей, он не хотел.