Венок на могилу ветра

Услыхав его крик, мать-медведица встрепенулась, вскочила, помчалась, обманувшись летающим эхом, заблудилась в прыжках. Потянула ноздрями страдающий воздух, расплела впопыхах в нем заветную нить и тут же, подминая кусты, спотыкаясь в осколках косых и колючих лучей, она ринулась порванным сердцем на крик. Замерев у обрыва зияющей пропастью ямы, самой черной и самой глубокой из всех, что когда-либо встретились ей на веку, она взвыла, пропала глазами, заметалась вокруг, а потом, чтоб не кончиться болью от горя, понеслась по невнятному лесу туда, где смутной надеждой почуяла запах спасенья. Птицы визгом ее провожали, проклиная, казалось, весь свет. Лес редел, подбираясь опушкой. Из нее тревожной волной вырастало пятно. Рванувшись к нему и скрестив с ним свой бег, медведица встала, поднялась на задние лапы и взмолилась о том, чтобы женщина ей помогла. Когда между ними осталось не больше мгновенья, та вдруг вскинулась взглядом, тихо охнула, но обозналась, увидав пред собою лишь грозного зверя — не мать, — а потом захотела куда-то бежать, но медведица кинулась следом, норовя ее обогнать, только женщина, внезапным проворством сознанья угадав несуразный ее, тяжелый прыжок, скользнула за дерево, спряталась, затрепетала, вынуждая медведицу дико, утроб-но рычать. Далеко-далеко, там, куда так стремительно, жидко стекало последнее время, вдруг раздался пронзительный всхлипом и жалобный крик, от которого в сердце медведицы взорвалась отчаяньем ярость, и тогда, не в силах больше терпеть, она призвала на подмогу когтистые, сильные лапы, попыталась ей снова все объяснить… Но в ответ женщина лишь задрожала, поникла, присела и безвольно прикрыла руками глаза. Аес взорвался скрипуче ветвями, переждал, сокрушаясь, минуту стыда, а потом, будто съежившись, как от бесчестья, отвернулся, смутился, отрекся от них — навсегда.

Где-то в том же лесу Ацамаз и Хамыц тащили с пригорка тяжелый ствол тиса. Чтобы его подрубить и свалить наповал, ушла неделя трудов. В одиночку справиться с этой махиной было непросто. Право, здорово, что, уморившись от стольких работ и почти уже сдавшись тянуть, надрываясь впустую, зацеп с громадным могучим бревном, Ацамаз повстречал на дороге соседа. Тот был весел и рад от души ему подсобить. Так они поменяли тропу. Но не только. Так они поменяли вслепую судьбу…

Цоцко, конечно, о том и не ведал. Заступая хозяином в лес и пьянея от власти и страха, он сперва не почувствовал, не распознал. Только ноги, казалось, немного скучали, но в целом было именно так, как он рассчитал. Разве что малость дольше нужного срока взгляд его не умел разглядеть очертанья врага впереди.

Постепенно у Цоцко под пятой зарождалась сомненьем тревога. Он невольно прибавил в шагу, остерегся бежать, но потом, услыхав по тропе впереди вопли зверя, стремглав бросился прямо на них. Увидав на дне ямы бурую шерсть медвежонка, он не сразу поверил глазам, а к тем уж навстречу, он слышал, из чащобы спешил неистовый рев. Казгери оплошал, задержался у края ловушки, беспорядочно выщипал взглядом следы и траву, только они ему ничего не сказали. Оставалось укрыться в кустах. Нанизав на прорезь прицела медведицу-мать, Казгери не решился нажать на курок: опять то же чувство… Проклятое чувство пред-смертья, от которого вмиг защемило позором нутро. Медведица взвыла и скрылась, а он, проливаясь горячим стыдом на холодную память земли, приближался к минуте презрения — к жизни, случаю и (впервые так ясно, так грубо, непоправимо) к себе самому.

О том, что жена Хамыца погибла, он узнал позже всех: до полудня слоняясь скитальцем по лесу, изводил он ногами печаль. А когда заявился в аул, то услышал стенания — в доме, для которого больше года берег он беду. Вот беда и пришла, но совсем не к тому, к кому нужно. — к другой. К той, кого Казгери, не умея любить, почти научился держать в своем сердце беспокойной надеждой, уповая на щедрую милость богов. Но «почти» — нехорошее слово. У него почти нет берегов. Ему почти все безразлично, все впору. Почти все изменяется в нем на почти полный смысл. Казгери оплошал. Вот почти и все чувство, что принес он с собою в аул. Остальное — почти что не чувство: так, одна шелуха без ядра…

В день, когда обезумевший скорбью Хамыц порешил хоронить в одиночку жену, Тотраз поспешил упредить свой ужасный, пророческий сон. Он шел по наитию, вспоминая дорогу тревогой. Вот тропа. Тает жидкой коричневой грязью. Вот опушка. Вблизи от нее застыл мошкарой не услышанный вовремя крик. Вот угрюмые тени молчанья. В них плещется рябью сомненье. Лес внезапно вдруг сделался прежним. Он снова наполнен душой, и, пожалуй, душа его — тайны. Где-то в нем терпеливо ищет Тотраза прозренье.