Венок на могилу ветра

Но потом все сломалось. Отчего, он не знал. Кто сыграл с ним жестокую шутку? Почему Казгери утверждал, что нашел он оленя не там, куда был тот подброшен (рукою Цоцко, рукою судьбы, как он думал, ведь судьба в те покорные дни подчинялась ему же, Цоцко!), а там, куда его перенес переменчивый, ветреный случай?.. Кто подстроил ему западню? Казгери просто шел за его же подсказкой, но в последний момент отчего-то расслышал не то. Стало быть, их вдвоем обманули. Но кто?!

А ведь прошлое было так беззащитно, так хрупко, так мелко, когда он в первый раз уложил его бронзой в ладонь… В ту минуту он осознал, что оно очень лживо, потому что стремится спастись красотой. Перебрав одну за другой все фигурки, Цоцко испытал отвращенье: они были неправдой, ибо были запретно, бесстыдно прекрасны, воплотив в поседевшем металле, казалось, само совершенство — так стройны были линии в них, так четки овалы, безупречны и слишком уж живы тела… Цоцко понимал, что так не бывает. В мире все по-другому, он скроен не так. В мире нет ничего, кроме жажды. Жажда эта безжалостна и совсем не похожа на красоту.

Так что расстаться с фигурками для Цоцко труда не составило. Обменять бронзу на золото было, правда, сложнее, но и с этим он быстро управился — покуда племянник его копошился убогим сознаньем в бреду. Выбрав в крепости самую огромную домину, отстранившуюся гордо от улицы узором чугунных ворот, Цоцко рассудил, что именно здесь ему улыбнется удача: по всему было видно, что хозяин (оказался им молодой генерал с блестящим расшивом погон) больно падок до красоты. Столковались они полюбовно в неделю. Осторожный Цоцко не спешил продавать все зараз, дав понять, что есть у него про запас много больше того, что готов он сейчас показать. А когда привез в крепость последнюю горсть безделушек, не забыл намекнуть, будто все, что он обменял до сих пор, — чепуха. Будто есть у него кое-что поприличней… На обратном пути оставалось ему притвориться, что не чует копыт за собой, беглых звуков наивной, петляющей слежки, а потом подстеречь ее за большим валуном и неспешно, держа под прицелом, раздеть — догола. Было весело видеть, как тот офицер (адъютант, Цоцко даже слово запомнил), прикрывает фуражкой свой срам и отчаянно хочет совсем не бледнеть, пока он его грабит. Так к надежному золоту через час с небольшим прибавилась ненадежная (с генеральской конюшни!) кобыла. Развернувшись, Цоцко в тот же день обменял ее в той же крепости на хорошую горсть таких же чеканных монет. Удача ему опять улыбнулась, подтверждая его правоту: чем ты больше берешь, тем тебе больше должают. Развязав адъютанта, Цоцко попросил: «Дай мне слово, что будешь мне мстить». Тот смолчал, и Цоцко рассмеялся.

Как давно это было!.. Сейчас ему кажется, будто он опоздал, упустил будто, что-то рассыпал. Все не так. Все свершилось помимо него, а он одурачен и больше, чем раньше, пронизан насквозь, как тоской, переменчивым, призрачным прошлым. Он не смог с ним расправиться, не совладал. Разбудить его, выкрасть, продать и нажиться было все-таки мало — оно защищалось бессмертьем, сея новую смерть наяву и плодя чрез нее свою силу. Неужели же это и есть тот последний секрет: чем стремишься упрямей убить неугодное прошлое, тем прочнее ты вязнешь в нем, словно в топи или в грязи?..

Кабы не было так, отчего же тогда его дочь задохнулась под тенью Роксаны?.. Отчего, как исчезла Дзака, ее прошлое будто переселилось в Цоцко и гнетет его черным бессмысленным грузом? Отчего за спиной у него всегда будто бездна, громадная бездна с глазами?.. Отчего он стоит посреди поглотившей его пустоты и не знает, зачем ему время?.. Отчего на душе у него глухота? Отчего в ней не слышно привычной горячей дыханием злости? Отчего он один, но не так, как всегда, а как будто один против собственной воли?..

Он не знал. Он пытался себе не сознаться, что знает. Майским солнцем ему опалило щеку. Он прикрылся рукой, проследил за лучом сквозь распятие пальцев, отыскал его ярость в наполненном жбане с водой, подстегнул себя жалящей прямо в глаза слепотою и пошел на нее, словно ринулся в драку с врагом. Обхватив толстый жбан плотным, в шорох, объятием, он напрягся, собрал свою силу, зубами стиснул червя сомненья, убедил себя в том, что способен поднять и котел, и всю жизнь свою вместе с тем, что в ней плавает бременем муки, крякнул, выпростал сердце, будто кулак, из груди, поднатужился, охнул и… надорвался. Соскользнул вниз пришибленным взглядом, им наткнулся на паука (тот соткал свою вязь у самого днища котла, распустив ее веером по пяди притоптанной почвы). Паутина нетронута. «Стало быть я проиграл», — подумал Цоцко равнодушно, покатился затылком на землю и сразу оглох.

День прошелся весной по его неподвижью, потрепал черный край башлыка и, не встретив ответа, пустился вприпрыжку догонять ветерком облака…

XVI