Веревочная лестница

Сегодня многие с обидой говорят, что мы, страна победителей во Второй мировой войне, живем намного хуже побежденных Германии и Японии. Наиболее распространенные объяснения этого парадокса — мол, они, разбомбленные и разграбленные, все начали сначала, сразу вступив в эпоху новых технологий, щедро кредитуемые Америкой, а мы — всегда только дырки латаем. Суть, однако, не в технологиях, которые вторичны, а в том, что эти страны пережили катарсис покаяния и обновления, ощущая свою вину и долг перед обиженными до сих пор. А это чувства не только нравственно, но и социально очень полезные. Сравним, кстати, уровень жизни в ФРГ и ГДР, пока это были разные страны. Конечно, в одном случае — капитализм, построенный на столь необходимой частной инициативе, в другой — социализм, эту инициативу подавляющий. Но дело не только в этом: в ФРГ жили немцы, ощущавшие вину и раскаяние, в ГДР — немцы, считавшие, что виноваты не они, а те, другие. Результат известен.

Современная Россия очень похожа сейчас на сводную сестру Золушки, которая натужно старалась всунуть ногу в чужую волшебную туфельку, пытаясь заполучить чужое счастье.

Да, русская жизнь почти всегда была убога или имела привкус убожества. Это убожество социальной жизни как запах, нюанс, особую складку быта наиболее отчетливо ощущают те из русских эмигрантов, которые долго прожили в Европе или Америке, а теперь приехали обратно. И эта затхлость и есть запах скрываемого и подавляемого греха нераскаяния, и так просто от него не избавиться.

Запад рассудочнее, рациональнее, опытнее: учитывая греховность человеческой души, он пытается ограничить человека рамками условностей, не доверяя (нужно сказать, обоснованно) его природе. Запад дает каждому человеку возможность инкапсулироваться, установить необходимую дистанцию, своеобразный санитарный кордон, препятствующий излишней близости, охраняющий человека от фамильярности, запаха нутра, предпочитая жизнь достойную, но условную, в русском понимании — совершенно несвободную, просчитанную от и до, не допускающую опасного раскрепощения, зная, как часто за взлетом следует падение.

Последнее время стало модно цитировать слова французского философа, обращенные им к своему оппоненту: я не согласен с вашими убеждениями, но готов отдать жизнь за ваше право их высказывать. Вот, мол, пример благородства и терпимости, правильного системного мышления. Однако забывают (или не упоминают), что сказал эти слова Вольтер не кому иному, как своему королю Фридриху Великому. (Hе вдаваясь в весьма сложные отношения философа с прусским монархом, нельзя не посмотреть на этот эпизод и с другой стороны. Подданный говорит своему королю (читай — начальнику): «Сиp, я не согласен с вашими словами, но готов отдать жизнь не только за вас, но и за ваше право говорить что угодно». Понятно, известная цитата сразу приобретает другой смысл.)

Hо, кстати, сам Фридрих Великий дал нам пример не менее яркой «терпимости». М. Мамаpдашвили в своих «Кантианских вариациях» рассказывает об одном характерном эпизоде, имевшем место более 200 лет назад, незадолго до Семилетней войны. Фридриха Великого раздражал шум находившейся рядом мельницы, принадлежавшей разбогатевшему крестьянину. Король сначала хотел купить мельницу, затем обменять ее, на все получая отказ, а затем, устав проявлять миролюбие, пригрозил строптивому мельнику конфисковать мельницу, на что тот знаменательно ответил: «Hо в Пруссии еще есть судьи!» Король, согласно этому анекдоту, не затопал ногами, не приказал сравнять мельницу с землей, а самого крестьянина заковать в железа, а смутился. Более того, после некоторого раздумья он велел на стене своей летней резиденции выбить слова крестьянина: «В Пруссии еще есть судьи».

Какой вывод делает из этой истории наш проницательный философ — восхваляет терпение, приводит довод в пользу монархии? Нет, Мамаpдашвили говорит о «чувстве формы», «гармонии» как о непременном атрибуте нормальной политической жизни. Невозможно уничтожить зло, и тот, кто обещает это, — обманщик, лицемер или очень наивный и опасный визионер. Можно (и нужно) только сохранять равновесие, бережно относиться к «форме» жизни, которая задана не нами, и не нам ее нарушать.

Россия всегда верила в «естественного человека» и пыталась его раскрыть, раскрепостить, развязывая вместе с другими узлами и самые дурные инстинкты, страдая от этого, мучаясь, но в этом страдании, мучении живя страстно.