Вернадский

В статьях Вернадского нельзя при всем желании никогда отыскать хотя бы намек на подлаживание. Он писал и говорил, как и до революции; держался твердо, и недаром тянулись к нему люди, чувствуя «тайную свободу» сопротивления. Те же, кто за страх или за совесть перенимал «положенный» тон, рисковали больше него. Человек становился своим, а своих большевики никогда не щадили. Любого ожидало насилие. Такова страшная судьба Николая Вавилова, считавшего иногда нужным кланяться «боярскому дому».

С чужими сложнее. Обвинить его в «торможении социалистического строительства» нетрудно, поскольку не диаматообязанный.

Но защищало академическое звание, принадлежность к «главному штабу науки», защищало само положение крупнейшего специалиста в области наук о Земле, о недрах. Защищал авторитет всех, кто непрестанно, как Ферсман, упоминал его в своих статьях и докладах, или как Карпинский, неизменно подчеркивал незаменимость Вернадского.

И хотя в 1934 году в Малой советской энциклопедии его наградили всеми мыслимыми обвинениями: виталист, идеалист и т. д., но минералогия и геохимия оставались неприкосновенными. На своей территории он хозяин. Так и произошло на самом деле реальное отделение науки от философии.

И скорее всего, именно определение Вернадского как идеалиста способствовало проходимости его статей. Он получил некий статус. Люди, составившие цензурный орган Академии наук — РИСО, уже в 1931 году при печатании статьи «Изучение явлений жизни и новая физика» нашли выход, как совместить необходимость печатать статью академика с обвинениями в антимарксизме (и как себя спасти). Запретить ученому печататься в академическом издании нельзя, и вот работе предпосылают специальное уведомление: «От редакционно-издательского совета АН СССР». Отдавая должное научным достижениям Вернадского, РИСО «не согласен» с его философскими выводами. Печатается уведомление на самом видном месте. С этих пор каждая его новая работа, выходящая отдельным изданием, сопровождалась этим странным предисловием.

Он не оставил без внимания трусливую ремарку: в чем «не согласен», почему «не согласен»? — гневно писал в РИСО. Опять насаждается средневековье, когда шла борьба за свободу научной мысли. Но все же пришлось смириться, подчиниться условиям, так как «это единственная для меня возможность сделать известными мои научные достижения широким русским кругам и вообще в пределах Союза. Никакому изменению текст моих статей не был подвергнут, и я мог высказать мысль свою до конца». Все же в некотором смысле ремарка полезная. Что, мол, взять с известного идеалиста?

* * *

В Старом Петергофе Владимир Иванович работал и над фундаментальным томом о природных водах. Своего рода научной поэмой воды можно назвать эту огромную — 50 печатных листов — книгу. Вода играет большую роль не только на планете, но и в мироздании. С ее помощью идут все химические обмены. И живое на три четверти и более состоит из воды. Вернадский открыл ею новое направление в области гидрохимии, возможно даже — новую науку. Он заявил, что вода — это минерал. Просто воды не бывает, она всегда в природе — раствор и бытие ее в недрах, на поверхности и в атмосфере, также в живых организмах разнообразно, но поддается классификации. Принципы классификации он и закладывает. Книга поражает размерами (почти тысяча параграфов), богатством научных фактов и, как всегда, высшим единством. Особенно интересны разделы об истории воды на планете, в космосе, в живых организмах.

Вышла она в 1934 году.

Лишенный на два года свободного воздуха, Вернадский продолжает забрасывать правительство письмами по поводу заграничной командировки. В феврале 1932 года пишет дипломатическую ноту Молотову: «Я подошел в 1930 году к новым большим обобщениям в областях, связанных с явлениями жизни в геохимии, в областях, которые я считаю настолько важными, что я, как ученый, должен ими определять всю мою жизнь. Сейчас в стране, находящейся на огромном историческом переломе, я могу вести эту работу только при регулярном использовании — в временных поездках — тех возможностей, которые веками накоплены за границей и которых нет и пока не может быть в нашем Союзе. Я учитывал это, когда в 1926 году вернулся в Ленинград после 3-летнего пребывания за границей»¹⁰.

Вслед за письмами отправился сам. В те дни в Москве проходила сессия Химической ассоциации. Его включили в делегацию ученых, которых принимал в Кремле Молотов. Вероятно, повезло: удалось обратиться лично. Молотов сказал о решении Политбюро: ему предоставлена командировка на год, и добавил, что он может ехать, когда пожелает.

Решил разделить драгоценную «вольную» на две части, по полгода, и с мая по ноябрь проводить в Европе. В середине мая 1932 года он уже в Германии. И в июне сообщает оттуда Ферсману, что побывал в Мюнстере, Гёттингене, Берлине и Лейпциге.