Вернадский

Мы уже приперты к последней стенке, и откладывать еще — не приходится. “Выкладывай теперь же все, что имеешь за душой”. Я думаю, что мы правильно поступали, не отдавая много сил на разработку подобных проблем. Силы требовались на другое — общеполезное, всенародное дело, и отвлекать их даже на эти важнейшие вопросы духа не приходилось. Но теперь пришло время именно их ставить и, мне кажется, пора сделать попытку подойти к их решению до некоторой степени совместно. Как Ты об этом думаешь?»²² Так они и беседовали втроем, потому что письма Шаховского передавали, как всегда в братстве, один другому.

Конечно, религия — неотъемлемое свойство мировоззрения человека. Без нее душа неполна. Под влиянием науки религия может и должна изменяться, принять другие, современные формы. Через два дня он как бы продолжает разговор с Гревсом: «Споры о формах религиозных представлений суетны и мало что дают. Нам ясно, что научная картина мира, скажем, Архитаса (древнегреческий механик. — Г. А.)

и его круга бесконечно далека от нашей, а наша еще более далека от реальности. А это — единственное общеобязательное. Откровение и философские концепции перед созданием науки — мелочи в смысле достоверности — но основной фонд откровений и философских построений — как музыка, заходит за пределы науки, идет дальше и глубже, но не их словесное выражение»²³. Рядом с религией у него всегда возникает музыка — самое простое, самое глубокое и самое непонятное, иррациональное из искусств. Ритмизированное и гармонизированное время. А ведь как раз из музыки родилась наука, в том числе такая совершенная, как математика. Ища предполагаемую музыку небесных сфер, вывел свои великие законы Кеплер. Вернадский немало бывал на концертах, в костелах на органных мессах. Знал не только музыку, но и ее историю и часто размышлял о ней. И просто наслаждался ею. Музыка Баха, Генделя, Рамо всегда погружала его в собственную глубину, где чувства связываются с неземным миром.

Без сомнения, искать утешения в религии и искусстве заставляла Шаховского и Гревса не только не прекращавшаяся умственная и нравственная работа, но и само течение эфемерной советской действительности. И старческие слабости, все время напоминающие о неизбежном конце.

Тем более что вокруг, вблизи и вдали стремительно уходило, сокращалось и таяло их поколение. В июне 1928 года умер Иван Ильич Петрункевич, в апреле 1932 года — оберегавшая его последние годы Анастасия Сергеевна. Софья Владимировна Панина встретила Вернадских в Праге в трауре по матери.

«Перед отъездом из заграницы я получил трогательное прощальное письмо от Ф. Изм. Родичева, — вспоминал о 1932 годе Вернадский. — Он как бы сознавал, что мы не увидимся»²⁴. Возможно, что прощальное письмо Родичева навеяно, как всегда, духоподъемным обращением к нему Шаховского, который не уставал сзывать живых. 31 октября 1930 года он писал Родичеву: «Милый, милый, милый, милый Федор Измайлович. Мы оба уже скоро умрем. До этого надо сказать Вам два слова. Сердце мое все до самых краев полно чувством горячей благодарности к Вам за то, что Вы дали мне в жизни, не той жизни, которая тянется длинной лентой дней, месяцев и годов, а той, которая вся одна и неделима. Чувство это, как видите, не только переполнило сердце, но и бьет через край. Все так прекрасно, трогательно и разумно в Ваших ко мне отношениях, как прекрасна, трогательна и разумна Ваша душа. <…> Я не один, я один из очень, очень многих. Пускай же чувства этих многих помогут Вам до конца спокойно совершить свой путь»²⁵.

Шаховской напоминает слова Тютчева о Пушкине: тебя, как первую любовь, России сердце не забудет. Родичева старались забыть в Совдепии. Другие помнили его яркие речи в Государственной думе, помнили его страстное стремление придать государственному организму правовые начала. Но настоящей памятью сердца России

должны остаться его работы по образованию, строительство каждый год по восьми школ в уезде. Он первым в стране достиг в своей Весьегонии объявленной цели, которую большевики потом приписали себе, — всеобщего начального образования.

Родичев умер 6 марта 1933 года.

Вот еще одна показательная запись Вернадского 1932 года: «Застал, вернувшись, к 7 ч. Ивана. Он прочел письмо Мити — грустное, трогательное. Старики мы, доживающие жизнь: прошлое преобладает над будущим. Он выделяет меня и я действительно не чувствую силы прошлого — еще живу

, и мысль все идет и разворачивается. Он подметил то, что я чувствую — стихийное развертывание и углубление»²⁶.

Существовать для Вернадского — значит мыслить. Все его дневники и письма по-прежнему полны планов, общественных и личных, полны глубокого и обширного, всестороннего интереса к жизни. Полны бодрости, несмотря на старческие недомогания. Он приближался к семидесяти годам, прекрасно зная, что согласно крымскому видению умрет когда-то к восемьдесят второму году.