Говорят, что Прометей, дав людям огонь, отнял у них дар предвидения, чтобы они не сознавали своего конца, и тем увеличил неопределенность поведения. Вернадский в предвидении предела жил, спокойно относясь к запрещенному Прометеем знанию. Только стал более расчетливым, точно планируя, над чем нужно работать, а что отложить навсегда.
Глава двадцать вторая
«МНОГОЕ СДЕЛАЛОСЬ МНЕ ЯСНЫМ, ЧЕГО НЕ ВИДЕЛ РАНЬШЕ…»
По сравнению с заграницей вновь бросается в глаза русское неблагополучие. И за рубежом повсюду толки о мировом кризисе и упадке. Но всё познается в сравнении. В Германии 1932 года Вернадский, правда, заметил признаки экономической депрессии. Зато в других странах на поверхности ничего не видно, а в Чехословакии даже, напротив, все признаки процветания, в городах идет большое строительство.
Россия продолжает падать: Вернадский не ездит по стране, но к нему сами стекаются вести отовсюду. Дневник 12 февраля 1932 года: «Был Ненадкевич. <…> Рассказывал о Нижнем Тагиле, где его брат. Тяготится однообразием. Культурные условия жизни очень плохи. Большая стройка. Работа ведется “раскулаченными”, их отовсюду присылают. Живут в ужасающих условиях жилища и еды. Полное рабство — хуже поселений 18 века. Крепостное право — их дети освобождаются из этого рабства? Неужели к этому идет. Я здесь делаю вывод, который, наверное, делается и живущими там. <…>
Стройка огромная и большая растет на Хибинах: в основе труд крепостной на горе, на силах и страданиях невинных.
Ужас жизни русского крестьянина непрерывный. Страдание. Но силен дух, т. к. это понимается и переходит от поколения к поколению»1
.«Был Симорин. <…> Положение на Мурмане. Пьянство всех постоянных ответственных партийных работников. Это, по-видимому, широко распространено. И здесь в Академии, и в магазинах.
Фактически хулиганство, невежество, воровство и пьянство разъедают правящий аппарат.
В Ташкенте, Саратове — в провинции настоящий голод и в городах во всяком случае. А деревня находится в страхе крепостного права. Картина жуткая»2
.По записям видно, как неумолимо сбывается его украинский прогноз о голоде.
Восемнадцатое февраля 1932 года: «Вотчал из Киева. <…> В деревнях — крепостное право в форме военных поселений и государственных крестьян, лишенных частной собственности и дома. Бегут, кто может, бросая все — в Кузнецкий бассейн и т. д. Мальчуган семьи, где он живет летом на “даче”, напевает:
Через десять лет он оценивал тамошнюю обстановку 1932 года так: «На Украине —
Украинские академики рассказывают ему о разгроме академии. Двадцать академиков и сотни сотрудников репрессированы. Опале подверглись его близкие соратники Василенко и Крымский.
Краткая передышка конца 1920-х годов закончилась, и великий перелом коснулся всех, в том числе и населения Ленинграда. Дневник 10 марта 1932 года: «Ухудшение условий жизни, слухи о войне, голод, финансовый надвигающийся быстрыми темпами крах, исчезновение продуктов, резкое ухудшение в положении печати (исчезновение газет и ухудшение их содержания), уменьшение производства книг (невозможно их достать), гнет и произвол: очень тяжелый фон разговоров и настроений. Удивительно приспособляющееся животное — человек. Великие идеи и искания и бездарное исполнение и искажение на каждом шагу. Пропала идея свободы, свободы не только при исполнении, но и при искании»5
. Таково