Верный слуга Алексея Михайловича. Две жизни Симеона Полоцкого

К написанию своего творения Симеон Полоцкий подступает основательно, строит свою полемику и доказательства на известных документах, сочинениях светил философии и богословия. Уже после кончины Симеона Полоцкого «Венец веры» был подвергнут жесткой критике, а о самом авторе говорилось, что, дескать, нового он ничего не сказал, никаких собственных открытий в христианскую науку не внес, а заимствований в его трудах столько, что автора впору назвать плагиатором. Это не совсем так, ибо Симеон Полоцкий не только поражал духовным жезлом еретиков-раскольников, но и стремился популярно изложить сложные религиозные понятия, упрощая восприятие земного и небесного. «Природным складом своей головы, — утверждал В. Певницкий, — он был призываем к тому, чтобы быть толмачом готовых идей и понятий и народным глашатаем».

Нравственный критерий «Венца веры» — подвижничество. Пустыня и пустынное житие — вот куда бы хотел обратить взоры всех людей игумен монастыря Всемилостивейшего Спаса.

Творение состоит из 17 глав и включает 150 страниц рукописного текста[100]. Открывают книгу главы о зарождении христианства, об истинной вере, о ереси, о чинах апостольских. Далее идут пространные рассуждения о самом символе и всемогуществе Божием. Тексты Священного Писания и свидетельства Святых Отцов — основа сочинения Симеона Полоцкого, которое завершает размышление о жизни вечной.

Что извлекал потенциальный читатель «Венца веры» из труда Симеона? Во-первых, автор не отрицал то, что отнюдь не ему принадлежит пальма первенства в освещении сложнейших богословских вопросов. Во-вторых, «Венцом прекрасно сплетенным», он преисполнен желания просветить и исцелить душу народную, призвать ее к действу на благо веры Христовой.

Когда в книге заходит речь о драматических событиях, страданиях и казни Спасителя, когда Симеон Полоцкий переходит к освещению предметов близких и дорогих сердцу христианина: Воскресению, Сошествию с небес и Вознесению Господа нашего Иисуса Христа, он совершенно отбрасывает сухой исторический тон изложения и переходит на доверительную, образную речь собеседника и наставника.

…Во времена правления Алексея Михайловича в русском языке царила архаика, которая вовсе не означала убогости мышления и ограниченности в устной речи и на письме. Государственный язык деловых бумаг, выходивших из многочисленных приказов, постоянно шлифовался и стоял даже ближе к живому русскому языку, нежели церковнославянский. У составителя «Русской грамматики» профессора Г.-В. Лудольфа читаем: «В России стало невозможно ни писать, ни рассуждать по каким-нибудь вопросам науки и образования, не пользуясь славянским языком… разговаривать надо по-русски, а писать по-славянски». О творчестве Симеона Полоцкого ученый сказал: «Он (Симеон. — Б. К.) избежал, насколько мог, употребления трудных славянских слов, чтобы быть понятным для большинства читателей, и, тем не менее, язык у него славянский, и много таких слов и выражений, которые в народной общей речи неизвестны». Слово Симеону Полоцкому.

Тако славенским речам приложихся,

елико дал Бог знати научихся;Сочинение возмогох познатии образная в словенском держати.

Писах книжная, яко же ветиипишут и яко от витий вящше.

Упрекать Симеона Полоцкого в том, что он не сосредоточился целиком и полностью на обновлении национального литературного языка, несправедливо. Таковой цели он перед собой не ставил, к тому же слишком дорожил возможностью изливать в виршах помыслы о бренности жития, о несовершенстве человека, личностные переживания и покаяние за земные слабости. Уже много позднее исследователи «стисов краесогласных» Симеона Полоцкого назовут его поэзию силлабической и причислят к русскому схоластическому барокко. И в поэзии, и в литературных и богословских опусах Симеон Полоцкий по мере сил стремился избавиться, по выражению В.К. Тредиаковского, от «славянщины». Удалось ему это или нет, рассудило время. Однако, когда на горизонте русской изящной словесности взошла пора классицизма, тот же В.К. Тредиаковский, а за ним М.В. Ломоносов, А.Д. Кантемир, М.М. Херасков обратились к русскому барокко, которое незримой хрупкой кладочкой соединило век семнадцатый с веком восемнадцатым.

Такое обращение к барочному восприятию мира принесло немалую выгоду: святоотеческая книжность и живой народный язык слились воедино в могучую реку, называемую великой русской литературой. Первой ступенькой для вступления в нее, впрочем, как и в познание мира, являлся «Букварь» — подлинно детская энциклопедия того времени.