Весь Гарри Гаррисон в одном томе

Я на своем веку испытал великое множество оргазмов (в том числе и приятных), был сбит грузовиком и остался жив и сам с тем же результатом въехал в большущий клен. То есть мне не в диковинку резкий прилив чувств, душевный подъем, то эйфорическое состояние, которое в былые времена называлось упоением, как не в диковинку мне и внезапный ужас. Я ведь даже с наркотиками экспериментировал, нуждаясь в опыте из первых рук. Ох, и тошнило же меня от дрянной конопли!

Но ничто из вышеперечисленного не вызвало такую бурю чувств и не потрясло настолько сильно. «Бог» — значилось там, где пишут адрес. Не от Бога, а Богу. Мне! Все мне! Одному мне!

В груди неистово колотилось сердце. Вот сейчас оно выломает ребра, и мне конец. Мысль эта вызвала ужас — я и не подозревал, полагая себя простым смертным, что перспектива ухода в мир иной способна так напугать. А ну-ка медленно, осторожно, затаив дыхание, приблизимся к машинке, поднимем отпечатанные строки на несколько дюймов и напишем:

Кто бы мог подумать, что под скромной внешностью Гаррисона прячется конституция железного человека. Что сердце у него крепче, чем у атлета, а легким позавидует альпинист. Что у него мощные, упругие мышцы, что его белые кровяные тела пожирают любую болезнь в момент ее возникновения и самые лютые вирусы им нипочем…

Для начала достаточно. Мне сразу же полегчало. Этот мир — мой, он создан для того, чтобы приносить мне бесчисленные удовольствия. В нем нет ни забот, ни хлопот, ни дурацких дрязг, ни глупых докучливых писак.

Таких, к примеру, как Барри Молзберг.

А в самом деле, что мне мешает с ним разобраться? Ведь у нас с этим деятелем не пошлая писательская склока, над которой смеется публика, — у нас настоящая кровная вражда. Нет в моем идеальном мире места Барри Молзбергу. Да ему ни в каком мире нет места. Окажу-ка я ему услугу, сотру его с лица земли…

Барри Молзберг этим утром чувствовал себя не лучшим образом. Неприкаянно бродя по дому, он, должно быть, горько сожалел о своем решении стать писателем — на сем непосильном пути его подстерегала жизненная катастрофа. На свою пишущую машинку — грязную, со следами побоев — он взирал с отвращением; мысль о том, чтобы засесть за нее, внушала ужас… И в этот миг боль вспыхнула в его груди, и он тотчас узнал вестницу обширного инфаркта и понял, что смерть придет через тридцать секунд…

Я человек щедрый — даю ему полминуты помучиться. Возможно, он даже успеет что-нибудь сказать напоследок.

Необходимо было записать угасающие мысли, финальные слова. Осталось двадцать секунд. Молзберг дрожащими руками вставил лист в машинку и стал печатать свою последнюю волю, свой завет, в надежде, что это когда-нибудь оправдает его в глазах человечества, — на мой взгляд, напрасные потуги, ибо помыслы и поступки некоторых представителей рода людского не могут быть не то что оправданы, но даже просто объяснены, поскольку они суть помыслы и поступки чудовищ… Ну вот, его секунды на исходе, конец близок. Боль разбегается по всему телу, и сейчас…

Чудесная, вечная, суровая и логичная, пишущая только истину машинка

Барри Н. Молзберг