Весь Гарри Гаррисон в одном томе

Гаррисон никогда не умел писать. Ни стиля, ни изящества, ни истинных чувств. Слабая подражательная эмоциональность у него, конечно, есть наряду с примитивными ремесленными навыками сюжетопостроения, да и ритм он худо-бедно чувствует. Но искать в его опусах настоящую жизнь, проникновенность и боль — напрасный труд. Иначе говоря, литературный талант у него и не ночевал. Выдумывать разные трюки Гаррисон горазд, тут надо отдать ему должное, но чего ему катастрофически недостает, так это способности проникать вглубь и добираться до мало-мальски значимого скрытого смысла.

И вдруг этот субъект обзавелся волшебной пишущей машинкой.

Обуреваемый ненавистью (завистью, ревностью, душевной пустотой?), он попытался погубить своего старого врага, да не тут-то было. Вот он сидит и стучит по клавишам — и внезапно до него доходит, что если Молзберга попросту прикончить, то мир по нему, конечно, не всплакнет, но не слишком ли легко отделается вражина? Спору нет, логика у Гаррисона железная, как и его теперешнее здоровье.

Едва он напечатал: «Боль разбегается по всему телу, и сейчас…» — его осенило: нет, так не годится. Да, если за полминуты спровадить Молзберга к праотцам, войне конец и победа за Гаррисоном, но теперь вырисовывается крайне неприятная перспектива. Пока была вражда, она составляла смысл его существования; вражда оправдывала это существование, сколь бы жалким оно ни было. Как же он жаждал торжества над Молзбергом! Как мечтал увидеть его бессилие, его падение! Но ведь эта самая жажда, эта самая мечта поддерживали его в диспутах, подкрепляли его логические построения, не говоря уже о том, что питали его энергией, — а как иначе он бы выдавал бесконечный поток посредственной фантастики, чтобы заработать на кусок хлеба?

Так что же делать? Медленно умертвить Молзберга с помощью разнообразных пыточных орудий? Это, конечно, вариант. Но куда приятней сжечь его нивы, разрушить замки, лишить голоса его пишмашинку, год за годом по крошке отбирая все, чего он добился в жизни. Куда приятней лицезреть его долгие-предолгие страдания! Надо одолеть врага на его поле — а литературное поле для Гаррисона уж точно неродное, если называть вещи своими именами.

Впрочем, довольно самокопаний. Гаррисон вообще не склонен к самоанализу, даже в самых сложных жизненных ситуациях он выглядит абсолютным имбецилом и пытается перекраивать мир под себя, подчас развивая бешеную деятельность. Сейчас важно другое: в последний момент стало ясно, что с устранением злосчастного, вечно заблуждающегося Молзберга исчезнут и те благоприятные обстоятельства, которые позволяют функционировать Гаррисону.

А из этого следует простой вывод: враг должен жить. И мучиться.

Ну, уж чем-чем, а мучениями он будет обеспечен с лихвой.

Гаррисон прошел в кухню, взял с полки над умывальником бутылку дешевого скотча, свинтил пробку и сделал большой медитативный глоток.

— Ну что ты себе позволяешь?! — Жена оперлась о стол и замерла в привычной утренней позе отчаяния.

Сказать, что Гаррисон не выносил эту женщину, — ничего не сказать.

— Неужели нельзя хотя бы до обеда потерпеть? Гарри, ты же обещал…

— Пошла к черту, стерва!

— Гарри, здесь же дети…

Он с таким грохотом поставил бутылку, что два малыша содрогнулись в своих грязных постельках, — в целях экономии кухня была совмещена со спальней.

— Ты что, не видишь, как я вкалываю от зари до зари, пытаюсь заработать нам на жизнь? — заорал Гаррисон.

Он и правда ненавидел эту женщину.

— Это ты свое пьянство так называешь? Работой от зари до зари?

— Да! — рявкнул он. — Я это так называю.

И хватит спорить с нею, да и со всеми остальными, кто не понимает Гаррисона. (А кто его понимает? Уж точно не Молзберг.) Глотнув еще шотландского, он удалился в другую комнату, которую целиком забрал себе под творческую мастерскую.

— Мой заработок за прошлый год — три тысячи пятьсот восемьдесят шесть долларов двенадцать центов, неблагодарная ты дрянь! — не удержался он от последнего хлесткого, убийственного слова, прежде чем покинул кухню-спальню.

Машинка, как ни странно, никуда не делась. Больше никаких сомнений в существовании богов и их подарков: доставленная полчаса назад посылка успела пустить глубокие корни в жизнь Гаррисона. Ласково погладив валик, он уселся за стол, вынул недопечатанную страницу, вставил чистый лист и задумался. Конечно же о Молзберге. Надо позаботиться о том, чтобы паршивец растворился молекула за молекулой. Только прежде, чем взяться за это во всех отношениях благое дело, надо позаботиться о себе, причем безотлагательно.

Отныне и вовеки я буду получать восемь тысяч триста долларов в год, работая полный рабочий день писателем-фантастом, нет, лучше восемь тысяч четыреста долларов, а еще я начну приобретать серьезную литературную репутацию, да будет так.