Веселая жизнь, или Секс в СССР

– Запросто.

Спи, недотрога бесстыжая,Это заслуженный сон.Долго руно твое рыжееЯ добывал, как Ясон…

– Здорово! Я и не знал, что ты такие хорошие стихи пишешь. А еще?

– Больше нет. Не мои это стихи, экселенс, не мои.

– А чьи?

– Помнишь, какой-то чудик в редакцию целую пачку прислал?

– Помню.

– А что там у вас с Ковригиным?

– Понятия не имею.

– Ходят слухи, его уже закрыли.

– Ерунда. Я видел его вчера в Переделкино – прогуливался.

– В любом случае, недолго ему гулять осталось.

– Почему?

– Папа сказал: Андроп в бешенство пришел от его рассказиков и велел казнить. Слушай, а ты знаешь, что Макетсон к Синезубке от жены съехал?

– К тому все шло. Думаешь, зря?

– Да как тебе сказать… Девушка она шустрая, аккуратная, готовит хорошо. Месяц у меня жила. Только очень орет, когда кончает. Сначала это заводит, а потом на нервы действует. Даже графиня, глухая тетеря, в дверь стала стучать: «Робер, что с вами?» Лисенок – совсем другое дело!

Так, за разговорами, мы домчались до Орехово-Борисово. Когда я увидел очередь к «Белграду», нашу аптеку с крестом во весь фронтон, сломанную «Победу», пузатого теннисиста, бьющего мячом о дощатую стену, мое сердце сладко сжалось, словно я, измученный мореплаватель, после многих лет скитаний вернулся в родную гавань.

– Только быстро! – предупредил Боба, выходя из машины и осматриваясь. – Ну, ты забрался! Окружная где?

– За лесом. Воздух тут хороший.

– На Колыме воздух еще лучше. Пойду промнусь…

Я поднялся на наш 11-й этаж и, прежде чем вставить ключ в скважину, прислушался: в квартире могла засесть теща, а ругаться с ней не хотелось. Во-первых, она обычно прибегала к грубым наветам, во-вторых, никогда не воспринимала чужие аргументы, а в-третьих, если честно признаться, ее дочь при всех своих недостатках внебрачных презервативов в карманах не держит. Но за дверью было тихо; я осторожно, опасаясь засады, отпер замок и вошел: в квартире пахло свежими щами. Партбилет лежал там, где и должен, в круглой жестяной коробке из-под вафель «Лесная быль» вместе с другими документами. Из второго тома собрания сочинений Брюсова я достал заначку – две аметистовые четвертные, хотел сразу уйти, но, повинуясь мучительной ностальгии, прошелся по квартире, прощаясь с прежней жизнью. На плите стояла большая кастрюля щей, чуть теплая. Я поднял крышку: так и есть, со шкварками. Тещина работа. Рот наполнился слюной, но мысль налить себе полтарелочки я отогнал как безнравственную, только испробовал, зачерпнув половником: хороши!

В ванной на веревке висели постиранные черные трусики, их Нина надевала, когда у нее начинались месячные. Что ж, этот ее женский секрет останется навсегда со мной. На телевизоре появилась новая ажурная салфетка… Оттого, что без меня как ни в чем не бывало дома продолжается жизнь в ее рутинном многообразии, мое сердце сдавила обида, умноженная похмельной мнительностью. Я даже вообразил, как со временем здесь появится какой-нибудь мерзкий мужик, он будет мыться в моей ванне, сидеть за моим письменным столом и спать с моей женой, которая, кстати, никогда не кричит и не стонет, а только прерывисто вздыхает. Впрочем, может быть, это только со мной?.. А потом принесут из роддома пухлую упаковку с орущим младенцем… Мысль о том, что грядущий ребенок будет Нининым, но уже никак не моим, показалась дикой.

Перед выходом я на всякий случай позвонил в приемную: вдруг надо из Орехова мчаться прямо на Старую площадь.

– Заяц, слава богу, нашелся. Ты где?

– Дома. За партбилетом ездил.

– Что там у тебя случилось? Разводишься?

– Нет вроде.

– Ну, не знаю. Я утром позвонила, тебя спросила, а мне ответили: «Его здесь больше нет!» Да еще таким тоном…

– Теща, наверное. На нее иногда находит.

– Ладно тебе, я сама теща. Хорошо, что позвонил. Отменяется. Черняева самого куда-то вызвали. Живи! Но что-то будет, чувствую. Ты забеги к нам. ТТ хотел с тобой переговорить. Я брякну, как он вернется с совещания. Будешь в редакции?

– Ага! Жду… – Я положил трубку и заметил записку, торчащую из-под телефона:

Выбери день, чтобы подать на развод. Я отпрошусь с работы. Н.

«Да хоть завтра!» – мысленно фыркнул я, взял из шкафа смену белья, две пары носков, скатанных в комочки, и свежую сорочку. Сложил все это в портфель и вышел вон.

Крыков сидел в машине и напевал, выбивая пальцами на «торпеде»: «Барабан был плох. Барабанщик – бог!»

– У тебя что – запор? – спросил он. – Мне еще сегодня в три места надо.

– Редакция в твои планы входит?

– Ладно, экселенс, сам понимаешь: волка ноги кормят. Если у меня ремонт начнут делать, знаешь, сколько всего покупать придется.

– После планерки сразу отпущу.

Когда мы проезжали мимо огорода Клары Васильевны, я удивился, что в окне никого нет, и спросил Бобу:

– Ты видел наш кабачок?

– А у вас тут еще и кабачки растут? – хохотнул Крыков, прибавляя газу.

55. Левантийская кровь