Веселая жизнь, или Секс в СССР

– Жорик! Как хорошо, что ты позвонил! Ну, прости, прости меня…

– За что? – оторопел я.

– Не издевайся! Сам знаешь, за что. Сейчас я все тебе объясню. Эта старая дура…

– Какая дура?

– Бабка моя. Короче, она, как обычно, поехала к Изольде в Абрамцево, они там нажрались наливки из черноплодки, стали молодость вспоминать, и эта зараза Изольда ни с того ни с сего призналась, что у нее с краскомом Усольцевым тоже было, она даже от него аборт делала. Моя – в обморок.

– Из-за чего?

– Из-за ревности. Бабку по «Скорой» в Загорск. Я – туда. Она под капельницей. У койки на коленях Изольда рыдает. Помирились. Жор, ты прости, что у нас с тобой какой-то водевиль получается. Папа дома – мамы нет, мама дома – папы нет. Ты мою записку прочитал?

– Какую записку?

– Я тебе в двери оставила на всякий случай.

– Хм…

– Наверное, соседский пацан спер, редкий гаденыш. Еще я тебе домой звонила…

– Зачем?!

– Чтобы отбой дать. Трубку сняла не жена, а какая-то тетка. Но я же не дура, два раза на одни грабли наступать, сказала противным таким голосом, что беспокоят из райкома – заседание бюро сегодня отменяется.

– Бюро по средам.

– Да? Не важно. Интеллигентная, спокойная женщина. Выслушала, обещала все тебе передать. Значит, не передала?

– Нет.

– Мама твоя?

– Теща.

– Ой, блин. Наверное, догадалась…

– Не переживай! Я из дома ушел.

– Офигеть! Из-за меня?

– Получается, из-за тебя.

– Жуть. И где ты сейчас?

– В Переделкино, в Доме творчества.

– Да ты что?! У нас послезавтра халтура в Голицыно.

– А завтра что у вас?

– Завтра едем с Игорем в Загорск – бабку проведывать. Ему друг тачку одолжил.

– Я бы тоже мог, у нас редакционная машина…

– В другой раз. У тебя там есть телефон?

– Есть.

– Пишу.

Я продиктовал номер и предупредил, что дозвониться очень трудно, все время занято, надо постоянно набирать, тогда есть шанс вклиниться между писательскими разговорами.

– Прорвемся. Пока-пока! Целую крепко, ваша репка!

В кабинет зашел, хитро улыбаясь, Пчелкин.

– Поговорил? На улице подожди. Мне тоже секретный звоночек надо сделать.

Я допил коньяк, почувствовал доброе жжение в пищеводе, а чуть погодя – нежный удар в затылок. Жизнь возвращалась ко мне, как любящая женщина. Черное небо мерцало, словно расшитое блестками платье певицы областной филармонии. На крыльце сидел кот и, задрав голову, смотрел на звезды. Я спустился по ступенькам и пошел в сад, уже наполовину облетевший. За спиной падали листья, и казалось, за мной по пятам кто-то крадется. От мысли, что во вторник Лета приедет ко мне в Переделкино, душа затомилась надеждой. Из-за забора донеслись приближающиеся голоса, они показались знакомыми, и я осторожно глянул в заборную щель: напротив, под фонарем, остановились, гремя спичками, Ковригин и Шуваев. Сначала потянуло едким «Беломором» – это закурил партсек, а затем повеяло пряной роскошью «Мальборо» – это затянулся и выдохнул вождь деревенских прозаиков.

– Леша, ты идиот и совсем не понимаешь, что происходит?! – явно продолжая спор, упрекал Шуваев.

– И не хочу ничего понимать. Заели, сволочи! Нерусь проклятая. Я уеду!

– Куда? Кто тебя выпустит? Ты же не еврей…

– К черту! Сбегу. Попрошу политическое убежище! У меня командировка во Франкфурт, на книжную ярмарку.

– Ты мне зачем это говоришь?

– А что – донесешь?

– Обязан.

– Доноси!

– Дурак, кому ты там нужен?

– Нужен. Мне Нобелевку дадут.

– Кто?

– Дед Пихто!

– Леша, не чеши хер о колючую проволоку! Доиграешься.

– А что они мне сделают?

– Кислород перекроют!

– Я – Ковригин!

– Ты балда! Забыл, сколько таких Ковригиных они разжевали и выплюнули?

– Мной подавятся.

– Повинись, дурак!

– За что? Никогда!

– Тебя же из партии вышибут!

– Не вышибут. Меня народ любит.

– Снова здорово… Ну, чего встал, пойдем!

– Погоди, погоди, Володя, крыша мне у этого борзописца понравилась. Вечная черепица! Небось по знакомству, гнида, достал. Мне бы такую – в Залепино…

– Наверное, какой-нибудь оборонный завод штампует.

– Узнаю и себе закажу.

– Как же, за такой в очереди лет десять прождешь.

– Ничего, я письмишко у Маркова подмахну и без очереди возьму! – засмеялся Ковригин.

– Ты же в эмиграцию собрался, Мальбрук хренов…

Фигуры скрылись, голоса отдалились и заглохли. Только в воздухе веяла странная смесь «Беломора» и «Мальборо». Из дома вышел Пчелкин, запер дверь, сунул ключ под жестяной отлив, и мы пошли в Дом творчества, а когда поровнялись с дачей песенника Дерибасова, Александр Изотович хихикнул:

– Ну вот – что я тебе говорил!

Шторы большого фронтонного окна были раздернуты, точно театральный занавес, и там, как на освещенной сцене, сидела в плетеном кресле морщинистая красотка в красном ажурном пеньюаре и черном парике, похожем на баранью шапку. По-балетному воздев худую ногу, она медленно совлекала с варикозной конечности кружевной алый чулок. Напудренное лицо старушки искажалось мечтательной улыбкой, на которую ушел, надо думать, целый тюбик помады.

– Лена Болеховская! – вздохнул Пчелкин. – Звезда Московской оперетты, вся страна с ума сходила, я ее фотографию под подушкой хранил. Бог ты мой!

– И когда же это было?

– После войны. Пошли отсюда! Старость, Жоржик, – это унижение…