Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе

Вы, вероятно, знаете, что когда человек всё потерял и остался, так сказать, в чём мать родила, не очень-то он заботится о том, что скажут окружающие: вот так и я, решился почти голым идти по улице. Подождал пока хорошенько стемнеет, натянул на глаза шапку, поправил панталоны и побежал. Но как только появился я на улице, кто-то истошно закричал:

— Скорей, скорей, на помощь! Из сумасшедшего дома человек сбежал! Держите, держите!

Я побежал быстрей. Народ со смехом за мной:

— Лови, лови!

Кто-то притащил верёвку. Меня поймали и привязали к фонарному столбу.

— Люди добрые, я не сумасшедший! — вопил я изо всех сил.

— Ну конечно! — издевались вокруг.

— А может, ты царь Ираклий, — спрашивал меня тот, кто набросил мне на шею верёвку.

— Какой там сумасшедший… из деревни я!

— Вяжите его, вяжите!

— Ей-богу, я не сумасшедший, обокрали меня! — орал я во всё горло.

Народу всё прибавлялось:

— Человека убили?

— Вора поймали?

— Кто, кто, разбойник, бандит?!

Кто-то ударил меня ногой, кто-то стукнул кулаком, а я, не помня себя от боли и обиды, повторял одно и то же:

— Не сумасшедший я, нет! Обокрали, обокрали!

— Дай ему, как следует, может, в себя придёт!

— Остановитесь, люди, он правду говорит. Сегодня у этого несчастного на Куре украли одежду, я своими глазами видел! — подскочил ко мне высоченный юноша.

— Наверно, потому он и сошёл с ума, — не сдавался мой мучитель.

— Пустите меня, пустите, не сумасшедший я, — твердил я горько.

Верёвка немилосердно натирала мне руки и ноги, так, что терпеть не было сил.

— Ну-ка, люди добрые, не пожалейте, если есть старьё какое, вынесите несчастному, наденьте на него, пусть идёт своей дорогой! — закричал мой защитник и стал развязывать верёвку.

Наконец я почувствовал, что руки и ноги мои свободны.

А народ хлебом не корми — подавай зрелища. Как узнали, что я не сумасшедший, начались расспросы, как да что. Мучитель же мой даже попросил у меня прощенья. Кто-то притащил мне какое-то старьё. Качаясь, совсем обессилев, побрёл я дальше. Теперь за мной увязалась стайка мальчишек.

Пианица, пианицаЗа риумкой тианица! —

орали они мне вслед, но я шёл будто не слыша. Колени у меня подгибались, словно ватные, однако если я и был похож на пьяницу, то сам того не замечал. Ребята все шли за мной и кричали, но в ответ я не издал ни звука. Правда, одежда моя пропала, но ума я не потерял, знал, что стоило мне огрызнуться, они б от меня не отстали. С ума бы свели, и снова какой-нибудь сорви голова побежал бы за мной с верёвкой. Да, да, опять приняли бы меня за сумасшедшего, как наших сакиварских Алексу и Пацию.

Кечошку я встретил у самой хижины, он, оказывается, ждал меня с нетерпением.

— Ой-ой-ой! Что это ты нацепил? Совсем стал на главного начальника похож. И где это ты, безбожник, пропадал столько времени?! Ну, что-нибудь выгадал?

— Пусть враги твои и неверные так выгадают! Обворовали меня на Куре.

— И так у тебя ничего не было, а теперь ещё и обворовали тебя, несчастный! А что тебе на Куре понадобилось?

— Жарко стало, освежиться захотелось, а как из воды вышел, сердце прямо-таки упало… эх!

— Эк ты, ничего-то толком делать не умеешь по-нормальному, а туда же лезешь!

— Ну уж, если человек из ворот выйдет и тебя на дороге встретит, в каком, спрашивается, деле у него толк будет!

— Теперь ты все свои беды на меня свалишь. Да разве же я виноват?! Не хорошо так, не к лицу тебе. У каждого человека своя судьба. Недотёпа ты эдакий, когда в Куре плескался, где глаза твои были, в воде что ли их оставил? Чего смотрел-то, чего?

— Не к чему сейчас ерепениться, говорят, когда арба перевернётся, тогда искать дорогу поздно. Смеётся она надо мною, смеётся судьба проклятая, но посмотрим, кто кого одурачит. Еврей знаешь что сказал: — пусть, говорит, господь-бог не даст сыну моему в первый день деньги выиграть. Должен он убыток потерпеть, тогда трезвей будет, и убыток этот потом ему прибылью обернётся. А евреи, знаешь ведь, народ умный, им верить можно.

— Правду говорят, что надежда — хлеб для несчастных!

Я рассказал Кечо обо всём, что со мною приключилось.

— А ты-то что целый день делал?

— Пекарям дров нарубил, они меня за это хорошенько накормили.

— Чудесно! Чего ещё тебе надо! Тебя ведь, мой дорогой, накормить досыта не шутка, живот твой, что пустой горшок, столько времени ты голодный бродил, что буйвол, наверно, в желудке поместится, неужто наелся?

— Наелся и ещё как, неделю могу не обедать. Поздно уже, ляжем, что ли.

— Тебе-то что, ты уже сыт. А мне каково, ослаб я от голода, как зубы у старухи.

— Чего же ты раньше не сказал? Я припас для тебя кусочек мяса да хлеба полушку. Сейчас есть будешь или утром? Говорят ведь, что перед сном наедаться не годится…

— Что ты, если всех слушать, так оглохнешь. Мысли об этом мясе не дадут мне уснуть, а к чему, скажи, сон себе ломать? Давай…

Я поел досыта и уснул.

Утром мы отправились на базар. Пришли. Вдруг Кечошка мой как-то съёжился и поглядывает на меня с жалкой такой улыбочкой.

— Чего это ты? — спрашиваю.