Весенная пора

— Что? — Федор вскочил как ошпаренный. — Что ты сказал?!

— В город, говорю, учиться. Тут ведь вместе с Кирилловым Бобров приехал. С ним и поеду.

— Так что же ты до сих пор молчал! — воскликнул Ковшов плачущим голосом и даже затопал от досады ногами. — Чего же ты молчал! Вот беда… Коня отпустил только что… Где они? У Кирилловых? Фу ты!.. — Он стремительно бросился к двери и уже со двора, не оглядываясь, добавил: — И я, пожалуй, с вами поеду..» Тоже поеду в город.

— Зачем? Ты же недавно… — крикнул Никита, выбегая за ним.

Старик, уже пересекая двор, раздраженно махнул рукой:

— Хоть напоследок людей и земли посмотреть…

Целую неделю разъезжал Бобров по наслегу. Навещал друзей, охотился, купался в прекрасной Талбе. Побывал он и в новой школе, порадовался редким картофельным огородикам, с грустью посетил могилу Эрдэлира и место, где Лука Губастый расстреливал ревкомовцев.

За несколько верст провожали талбинцы трех всадников, уезжавших в город.

— Береги себя, сынок, — шептала Федосья дрожащим голосом. — Вот так и будете улетать от меня один за другим…

Она крепко обняла Никиту, прильнула щекой к его уже не по-юношески широкой груди, потом быстро отстранилась и слегка подтолкнула сына ладонями в сторону Боброва:

— Береги, Виктор, птенчика моего…

— До свиданья, Федосья, будь здорова, — ответил Бобров и протянул ей руку.

Среди босоногой детворы, воробышками облепившей изгородь, долго еще виднелась худенькая фигурка Федосьи, то и дело торопливо поправлявшей свои седеющие непокорные волосы…

— Что мне сказала твоя мать? — задумчиво спросил Бобров, поравнявшись с Никитой.

— «Береги, говорит, моего…» — Голос у Никиты вдруг дрогнул и осекся. — Говорит… — и он низко нагнулся, будто поправляя стремя с другой стороны.

— Понятно, — тихо сказал Бобров. Потом он придержал коня и крикнул Ковшову: — Эй, старина, ты-то чего приуныл? Спел бы!..

Ехал на ярмаркуУхарь-купец…—

раздалась позади громкая песня.

Перед Никитой будто впервые открывались огромные озера, голубые воды которых терялись где-то на горизонте, бескрайная тайга, обильные луга, обширные равнины. Всего этого он, казалось, раньше не замечал, а если и видел, то иным, прежним, не таким.

Стояла ясная, сухая осень. Солнце светило так ярко, что казалось, будто на небе слегка подтаивало. Вся природа оделась в богатый разноцветный убор. На холмах резвилась детвора. Женщины в пестрых ситцевых платьях, с раскрасневшимися добродушными лицами спешили на работу. Они проходили с подойниками, с серпами, с граблями и смеялись без всякого видимого повода.

Отовсюду слышался веселый перестук молотков, бойко шуршали пилы, озорно топотали топоры.

Вдоль тракта, на отлогих пригорках, люди поднимали целину, корчевали пни на дымных расчистках, возили навоз.

Еще не было машин на просторах Якутии. Все та же вековая соха, простейший рычаг — дубина, лопата да топор. Но сами люди будто обновились, будто выкупались только что в чистой речке или сбросили с плеч тяжелую ношу. Все были приветливо озабочены и радостно возбуждены. Если прежнего крестьянина якута не особенно трогало происходившее за пределами его наслега и доходившие оттуда вести воспринимались только как занимательная сказка, то сейчас он уже духовно сроднился со всей советской родиной, со всеми советскими народами.

Люди как будто стали и ростом выше и лицом добрее.

Это была счастливая, мирная пора, наступившая после победы над якутскими баями, над белыми офицерами, над генералом Пепеляевым. Каждый якут воочию убедился, что за его счастье, за его свободу не пощадили своей жизни славные сыны русского и других народов, и теперь он с уверенностью смотрел в будущее.

Путники делали версту за верстой, оставляя позади привольные поля и дремучие леса. Они огибали зеркальные озера, переезжали по гулким мостам, пересекали вброд бурные и смирные речки. И все было так красиво, так разнообразно, — каждая поляна имела свою форму, свои очертания, каждое озеро сверкало по-своему, каждый лес шумел на свой лад, и запах в лесу был какой-то свой, особенный, — что пятидневная беспрерывная езда с утра до поздней ночи с короткими привалами не утомила путников.

Иногда Федор пускал своего коня посредине и, поворачиваясь то к Боброву, то к Никите, запевал песни. Но то ли память его подводила, то ли быстро менялось у него настроение, только ни одну песню он не мог допеть до конца. Отрывки разных песен, как летящие весною на север стаи птиц, следовали один за другим, перемежаясь лишь небольшими паузами. Радостные сменялись печальными, вслед за потешной скороговоркой возникало нечто величественно спокойное.

Приподнимет Федор согнутые в локтях руки и, ритмично вздрагивая на седле всем корпусом, вдруг вспомнит:.

Ехал на ярмаркуУхарь-купец,Ухарь-купец,Удалой молодец…

Светлеет лицо у старика, он озорно подмигивает красавице из песни, и в глубине его светлых глаз мелькают смешливые искорки.

А то откинется назад, упрется обеими руками в задок седла и затянет печально и грозно: