Весенная пора

Они уже подъезжали к дому. Над зарослями лениво поднимался к небу столб дыма одинокого жилища Василия Боллорутты. За избой начинался распадок, уходивший в глубь тайги. И царила в этой стороне невозмутимая, вековечная тишина. Прислушаешься — в ушах позванивают мелкие колокольчики…

Во дворе старика Боллорутты стояла старая, засохшая береза с обломанными сучьями. На ней висели сползающей вниз цепочкой белые лошадиные черепа со страшными, пустыми глазницами.

Егордан распахнул тяжелую дверь и ладонью подтолкнул смущенного, топтавшегося на пороге Никитку. Мальчик вначале ничего не мог разглядеть. Когда в зимний вечер входишь со двора в помещение, кажется, что окунулся в кромешную тьму, только где-то в стороне тускло светит камелек.

— Никита! — раздался откуда-то из темноты торжествующий голос Алексея.

— Ты потише с ребенком! — послышался обеспокоенный голос Федосьи.

К Никитке подбежали мать и брат. Из теплой тьмы стали постепенно возникать предметы. Когда Никитка, раздевшись с помощью матери, подошел к огню, в левой половине громко заплакал младенец.

— Не плачь, малыш, первый твой убай[16] приехал! — ласково сказала Федосья, обернувшись в ту сторону, где вовсю заливался ребенок.

Алексей метнулся туда и прибежал, держа на руках туго завернутого в тряпье младенца.

Целуя его безвольно болтавшуюся головку и смешно приплясывая, Алексей весело затараторил, объясняя за братишку:

— Плачу от обиды, что брат не узнает меня… На, посмотри на нашего Сеньку.

И Алексей сунул ребенка старшему брату.

Когда Никитка взял Сеньку на руки, тот умолк, пошевелил губами и вытянул из пеленки руку с растопыренными крохотными пальчиками.

Оказывается, за время отсутствия Никиты у него появился второй брат. Человек этот, как выяснилось из рассказов, плакал очень редко, но зато весьма энергично и требовательно.

— Ну, как ты, Никитка? — неопределенно промолвила вдруг какая-то женщина, стоявшая в полутьме по ту сторону камелька.

— Никитка! Ты что же это, не узнал Майыс? — кивнул Егордан в сторону женщины.

Боллорутта с женой жили вдвоем. Хозяин, низкорослый восьмидесятилетний старик с узкими проворными глазками на широком, лишенном всякой растительности лице, — держался бодро, и, казалось, годы не брали его — даже лошадиные зубы его сохранились полностью. Майыс же неузнаваемо изменилась. Теперь ее отличали не столько пышные, волнистые волосы, сколько ледяной, равнодушный взгляд.

Между супругами не было ничего общего. Бедную сироту выдали за родовитого, богатого вдовца, похоронившего двух жен. И несмотря на го, что старик был старше Майыс на шестьдесят лет, держался он бойко и вникал в любую мелочь. А Майыс никем и ничем не интересовалась, не было для нее ни печалей, ни радостей. Она никого не хвалила, никого не осуждала. Холодный блеск ее глаз никогда не менялся.

Волнения и скорби мира, городские новости, война между царями, наслежные сборы, скандальные дела, чужая тайная любовь — все проходило мимо нее, ничто ее не трогало. Вся она была будто смутное отражение в глубокой, темной воде… Незаметно было, чтобы она что-нибудь или кого-нибудь любила или ненавидела, соглашалась с чем-нибудь или оспаривала.

— Майыс, может, за водой сходим? — скажет, бывало, Федосья.

— Сходим, — ответит Майыс и начнет одеваться.

— Или сперва чайку попьем, а за водой потом?

— Можно и потом… — еще равнодушнее произнесет Майыс и начнет подкладывать в самовар угли.

Вот и весь разговор.

Зимнее туманное солнце, еще не успев подняться, уже начинает заходить. И кажется, что этот медленный шар вот-вот зацепится за верхушки деревьев на ближних горах и повиснет на них, неторопливо покачиваясь. Но каждый раз солнце все таки благополучно минует препятствие. Наступают сумерки. Тогда нависшие над избой горы будто выпрямляются и становятся выше. Потрескивает мороз. Где-то на Талбе оглушительно лопается лед, и грохот, все ширясь, раскатывается над безбрежной тайгой.

Возвращается Василий Боллорутта, он только что привез сено, и за дверью слышно, как тяжелые рукавицы глухо колотят по торбасам, отряхивая с них снег. Он возится там довольно долго, а потом входит в избу, заранее развязав тесемки заячьей шапки. Остановившись в дверях, хозяин снимает шапку, отряхивает ее и спотыкающейся походкой, точно воробьиными прыжками, приближается к правым нарам, над которыми вбиты крюки. Не торопясь, тяжело дыша, вешает он одежду, затем подходит к камельку и голыми руками переворачивает горящие поленья.

В избе воцаряется тишина.

Когда Майыс подтаскивает к камельку стол и ставит на него пышущий самовар, старик, бойко ворочая седой круглой головой и дружелюбно скаля желтые зубы, обращается к ней с ненужным вопросом:

— Милаша, а чай?

— Поставила же, — безучастно говорит жена.

— Да…