Весенная пора

Старик громко чмокает губами, долго откашливается, затем, откинув голову назад, сплевывает далеко в сторону и подсаживается к столу. Самодельной костяной ложкой он вылавливает из деревянной миски куски лепешки со сливками, долго разглядывает их, потом резким движением кидает в рот. Жует он, громко чавкая, а пьет, причмокивая и жмурясь от удовольствия. По временам Василий будто к чему-то прислушивается и тогда неподвижно держит чашку высоко на трех пальцах. И вид у него при этом такой, словно на него кто-то смотрит. А Майыс все это время молча сидит, склонившись над столом. Она бесшумно и быстро вертит перед собой пустое блюдце, так что ее большой палец с белым ногтем беспрерывно мелькает перед глазами.

Напившись чаю, старик опрокидывает чашку дном вверх, со звяканьем отодвигает ее подальше от себя и говорит без всякой связи, ни к кому не обращаясь:

— Та рысь-то прошла на север…

«Та рысь» давно вошла в рассказы старика, — она когда-то, еще по первому снегу, перешла лесную дорогу, по которой он возит сено.

— А та лиса? — безучастно произносит Майыс.

— Та лиса, говоришь? — старик переспрашивает, как будто уловив в словах жены иронию, но быстро успокаивается и продолжает: — Та варначка совсем перестала появляться. Должно, спряталась до ясных дней. Хи-хи! — Старик вдруг кладет жене на спину свою широкую ладонь с поразительно короткими, словно обрубленными пальцами.

А по Майыс незаметно, чтобы сердце ее потеплело от ласки мужа, незаметно, правда, и неприязни или протеста Она по-прежнему сидит ссутулясь и, глядя в одну точку, вертит свое блюдце, словно не чувствует прикосновения его руки.

Толстое лицо и узкие глаза старика светлеют, улыбка все чаще обнажает желтые крупные зубы.

Ляглярины поодиночке высовываются из-за перегородки и наконец выходят из левой половины на середину избы.

Под вечер является обычно и Егордан, держа под мышкой мерзлого зайца или глухаря. Старик встречает его громкими похвалами, детишки с криком подбегают к отцу.

Потом женщины уходят в хотон, а мужчины остаются беседовать. Старик Боллорутта хоть и не охотник, но любит поговорить о зверях. К волку, лисице, медведю он относится как-то по-родственному, даже с нежностью; всех их он наделяет смешными и ласковыми прозвищами: лисица — плутовка, волк — удален, медведь — старик. Когда заходит разговор о зверях в «его лесу», Боллорутта втягивает голову в плечи, щурит и без того узкие глаза, слегка выдвигает вперед нижнюю челюсть и говорит полушепотом. «Его лес» — очевидно, вся бескрайная тайга Эндэгэ, которая лежит за горами.

— Да, старик он умница! — говорит Боллорутта про медведя. — Иной раз смотришь — держит в лапах длинный шест, бьет им по воде и криком кричит. Что такое?! А это он выгоняет утят на другой берег. Потом обежит озеро и выловит их.

— Ишь какой! — поражается Егордан.

— Или вершу смотрит. Осторожно так, воровато вынет из воды ее, вынесет на берег, рыбу вытряхнет и поставит на прежнее место без тылбы[17]. Потом важно так усядется и лакомится добычей.

— Рассудительный…

— Да и гнева у него хватает, — говорит Боллорутта. — Если дети у него расшалятся, он их лапой шлепнет и далеко по сторонам раскидывает. А они, миляги, взбираются на деревья и сидят там, присмирев, да украдкой на него посматривают и сопят себе, всхлипывают…

— Бедняжки!

— А боится он лишь одного создания — бекаса-птичку. Вот если тот вдруг крикнет «чаарт» да вылетит у него из-под ног, старик медведь только лапами всплеснет и шлепнется на спину. А еще он терпеть не может ос. Нападут на него осы, а он головой мотает, обеими лапами нос трет и все что-то бормочет.

— Может, плачет.

— Плачет, видать… Он ведь не тронет того, кто его не трогает. Вот, бывало, я иду, а он ложится поперек пути, словно играет со мной. «Не пугай, говорю, одинокого сироту. Не бродил я по твоей длинной тропе, не переходил я твою широкую дорогу, и не виновен я перед тобой». И что ж ты думаешь? Положит голову на лапы, молча выслушает, а потом важно и степенно уходит прочь.

Всех живых существ, будь то дикие звери, птицы или домашняя скотина, старик Василий наделяет человеческим умом и чувствами. Если послушать его, то и охотиться совестно. По его рассказам, звери и птицы защищают друг друга. Вот, к примеру, подкрадываешься ты к лосю или оленю, а заяц или бурундук сразу почует и бежит сообщить о надвигающейся опасности. Или выйдешь на уток, а ворона уже летает над озером и кричит вовсю. Ну, утки, конечно, снимаются с места.

Василий, считающий всякую тварь на земле разумной, явно презрительно относится только к бесам и вообще ко всяким злым духам. По его мнению, бес — дурак и хвастун. Поэтому-то во дворе у Боллорутты и висят на старой березе лошадиные черепа, не только в память о лучших конях, до старости служивших хозяину, но и для того, чтобы пугать бесов. Вот в сумерки подойдет бес к избе и уж, конечно, остановится: как же так, почему черепа не мигают? И захочется ему потягаться с ними. Всю ночь простоит, глядя на них в упор и не мигая. А перед зарей все же не выдержит, мигнет да и убежит прочь, потерпев поражение.