Ветер плодородия. Владивосток

— У кого же она в неволе?

— У отца. За бедного не отдаст. Говорит: «Куда лезешь, почем вас таких на фунт сушеных!»

— Разве ты бедный?

Иван усмехнулся.

— Да любит она тебя?

— Говорит, что шибко.

— Так бери увозом.

— Вот если бы… — Иван не стал говорить дальше. Брать увозом. Токмаков пустит следом работников и собак, кости переломают. Задумал привезти с Амура осенью богатство и тогда, если отец не отдаст, сбить дружков, решиться на увоз. А уж потом откупиться. Легко сказать, а дело непростое, тем более в станице, где от богатого казака-купчины все зависят: и станичники, и наездной поп…

— Отец свое потребует. — Иван надеется, что привезет соболей Анюше на шубу. — А что я задумал — исполню! Ее выкуплю, если привезу старику мешок соболей. Тогда отдаст. Слыхал я, где золото можно на Амуре добывать.

Нынче чай не возили, к чаеторговцам не подряжались. Все надрывались, отец чуть грыжу не нажил — грузили морскую артиллерию на баржи. Каждый год Муравьев отправлял со сплавами бочки пороха и пушки.

Ванча немного учился у духовных: у попа и пономаря. Любит читать, хочет все знать, языки китайцев и бурят понимает. Поживет с каким народом — и заговорит как инородец. Ухватки перенимает. Люди ему в морду заглядывают, мол, откуда такой взялся, русский ли? Иди учись в семинарию, чего ты наторгованишь!

— Ей, Ванька, живо… На лодку! Кажись, чей-то голос! — велел хозяин.

И живо Ванька прыгает в лодку, берется за весла и среди моря воды, тумана, дождя идет искать чей-то голос и возвращается, изредка рыча на зов хозяина. А его собачка переливается с хозяйской на баркасе.

Иван вернулся, сказал, что людских голосов не слышал, а кричат птицы и кругом вода. Баркас-лавка бросает якорь на ночь. Иван услужлив, исполнителен; за это ему цена.

Утром подняли якорь, и опять понесло. Течение сильное. Дождь, вода, туман.

— Живем как рыбы. Покупателей нет. На сушу не ступали. Это, получается, мы как Робинзоны, — говорил хозяин баркаса. — Хотим найти остров — свое спасение, — это для нас Усть-Зейский пост. Но его нет. Где он? Его же населили, наставили солдат, пушки и добровольных семейных поселенцев привезли силком. Пропасть он не мог. Где мы? Изучена ли география? Нет ли ошибок в ней? Не надо ли исправить? Так может пройти сорок дней и сорок ночей. И это может быть уже всемирный потоп, а не разлив Амура.

— Эй!

Кто-то орет.

Эко чудо, вынесло из мглы берег, высокие бревенчатые дома, дворы, крыши и амбары. Лодка подошла.

— Кто такие?

— Это Усть-Зейский пост?

— Нет!

— Что за наваждение… Где же Усть-Зейский пост?

— Эй! А где же?

— Чего «эй», — передразнили с берега.

Это, может быть, каторжные, что-то делают, наверно, сваи бьют.

— Не может быть, — говорит Иван, узнавая место. — Это Усть-Зейский пост. Я знаю, вот дом Борьки Тимофеева.

— Давай к берегу!

Люди собираются, завидя торговый баркас. Туман отходит. Солнце чуть пробивается. Видны баржи на якорях. Свистнул где-то пароход и запыхтел. Значит, тут Муравьев! Куда-то он поехал. Наконец-то догнали!

— Пост? — спрашивает Сибирцев.

— Нет.

— Чего врешь? — кричит Иван.

— Нет, никто не врет, — выходя из толпы, заявляет казачий писарь, по чину урядник, в усах и в узких железных очках. Он подымается по выкаченному Иваном трапу на баркас. — Усть-Зейский пост больше не существует!

— Боже ты мой! Здравствуй, Савка! А что же это? — восклицает хозяин.

— Здравствуй, Пудыч!

Завидя офицеров, писарь вытягивается и отдает честь, но тона не меняет. Поначалу видно было, что какие-то затасканные моряки, в грязных блузах, все в одинаковых, пришли на баркасе. Сейчас различимы по погонам.

— Честь имею доложить, ваше высокородие, что Усть-Зейский пост, — произносит писарь с важностью, — как я имею честь заявить, больше не существует.

«Ага, добрался и сюда, крапивное семя!» — подумал Сибирцев. Левой рукой он сдернул с носа писаря очки, а правой с размаху здорово смазал его ладонью по роже.

— Что ты мелешь? А ну, порасторопней! Докладывай суть!

— Давно бы так сказали, ваше высокородие! — не потерявшись, отчеканил писарь. — Пост, который вам требуется, переименован в город Благовещенск, в который вы прибыли. С купца надобны торговые свидетельства и пропуск для путешествия на Амур… — Писарь вздрогнул, заметив, как опять дернулась рука офицера. — Здесь, в городе, находится его превосходительство генерал-лейтенант губернатор Сибири Муравьев. — поспешно остерег он. — Каждое утро уходит на другую сторону реки в китайский город Айгун, где ведет дипломатические переговоры. С ним проживает тут и будет святить новую церковь преосвященный Иннокентий. Город наименован в честь Благовещенской церкви в Иркутске, не на Иерусалимской ли горе, где преосвященный Иннокентий будто бы начинал смолоду службу. Муравьев, прибывший сюда, получил от китайского князя И Шаня и от своего личного друга айгунского джангина[1], знаешь, Пудыч, не того, который трясет коленками и не может сидеть спокойно… А от новенького… Фунга-Фунга…

Шлюпку подвели к борту и загрузили. Сибирцев и матросы ушли на веслах.

Писарь надел очки поаккуратней.

— А твоя тетка. Иван, печет оладьи.