Ветры судьбы

– Мал ты ещё для понимания, а я уже скоро встану взрослой. Да только не захочет папа Исаав отдать меня за любимого. Придется мне ублажать старенького банкира, и чем старше он будет, тем раньше я стану богатой. Потому что деньги, Яшка, деньги – они решают все.

И быстренько подтянув атласные трусики, она садилась за рояль. Перебирая двумя прелестными ручками белые и черные клавиши дорогого инструмента, она зачаровывала его своей красотой и чистотой души. А за окном цвела сирень, и полонез Огинского гармонично звучал с весенним пением птиц. С каждым её грациозным движением рук и плеч, когда каштановые пряди кудрявых волос откидывались назад, открывая влажный взор карих глаз, ему казалось, что нет на свете ничего лучше, чем «это», что он видел пять минут назад и никак не запомнил зрительно. И нет уже времени даже вообразить, так как музыка увлекала его все дальше и дальше. И казалось, мысли скоро достигнут облаков.

Но вот какие-то странные звуки постепенно смешиваются с музыкой и их слышно все сильней и сильней. Это толпа.

Это шум толпы.

Нет – это ужасный шум разъяренной и напуганной толпы.

Это погром.

– Бегите дети! Бегите! – успела прокричать ворвавшаяся мать, как сверкнула сталь казацкой шашки. Пока срубленная голова, вращаясь, достигла пола, остаток тела матери с протянутыми руками продолжал двигаться вперед, обильно поливая фонтаном из открывшейся артерии потолок и стену.

– Хорунжий, – заорал усач, – у входа стоять! Никого не пускать! Это моя добыча!

– Слушаю-с, пан, – донеслось с крыльца до того, как дверь захлопнулась.

Настала гробовая тишина. Даже не тишина, так как через открытое окно там, внизу, в ужасных криках гибли люди под ударами металлических предметов от разъяренной толпы.

Бились стекла и гремела посуда. Но Яков видел только застывший ужас в карих глазах Ракель и её нежные руки, замершие над клавиатурой. Слышал бешеное хрипение усача в такт остановившейся музыки и шороха конвульсий от обезглавленного тела.

– Что, отродье, развлекаемся? – усач с поднятой шашкой шагнул ему на встречу.

Яшка почувствовал, как у него забурлило в животе и его правая штанина начала заполняться теплой жидкостью.

– У-ух! – взмахнул усач шашкой, и ватные ноги Якова подкосились. Переполненный тошнотой по самое горло, он рухнул без памяти. Силы покинули его, но все же сквозь полузабытье он продолжал видеть и слышать.

– Слабак, – сказал усач и повернулся к нему спиной.

Грузно топая коваными сапогами, с окровавленной шашкой, он подошел к роялю. Капельки крови стекали по лезвию и падали на пол, оставляя след его движения.

– А вы, мадам, похоже, хозяйка этого дворца?

Карие глаза извергали водопад слез, ресницы нервно дергались, а губы, пытаясь что-то произнести, лишь только дрожали.

– Не слышу вас мадам. Где деньги и драгоценности? Где?

Но губы лишь только дрожали. Тогда усач, не спеша, отложил окровавленную шашку и резко нанес удар тыльной стороной ладони так, что губы перестали дрожать. Они поменяли свой цвет на пурпурный, и тоненькие струйки крови стали пробивать себе путь изо рта.

Увидев возбужденный взгляд убийцы и нервные движения рук при расстёгивании штанин, Ракель поняла, что час смертельной опасности отступил. Чтобы не видеть этой наглой ухмылки и лоснящихся от удовольствия губ, она покорно развернулась, и своей детской грудью оперлась на рояль.

Почувствовав холод булата между лопаток, она прижала ладонь к окровавленным губам. Шнуры корсета и платяная ткань разошлись под острием лезвия и обнажили прекрасную девичью спинку. Атлас на трусиках переливался под лучами солнца, пробивавшимися в окно. Легонько, остриём лезвия, усач придавил атлас между ягодицами, так что две половинки отчетливо выразили профиль. «Эх, – подумал усач: – Сейчас загоню по самую рукоять, и никто меня не осудит».

– Чего ждешь, не мучь меня, – набравшись смелости, процедила Ракель.

– Да вот, не хочу портить прекрасную вещицу, – и быстрым движением рук стянул атлас до пола.

– Ракель невольно переступила ножками, оставив вещицу свободно лежать на полу.

«Возьму трусы на память, своей подружке», – подумал усач. Потянувшись правой рукой за трусиками, он наклонился так, что почувствовал запах девичьей плоти.

«Прости меня, господи, ведь никогда такого не делал, – подумал усач, пряча трусики в карман галифе, – возможно, меня убьют, возможно, и не будет другой такой удачи».

Быстро выпрямившись, усач как бы еще раз оглянул прекрасное создание с высоты своего положения завоевателя и принялся за свое грязное дело. Под напором рояль немного подался вперед, пока окончательно не уперся в стену.

– Молчи сучка и радуйся, что не испортил твою девственность, – хрипя, успокаивал её усач. – Терпи, сказал, останешься жить непорочной. А я, может быть, потом, где-то далеко, погибая в грязном и окровавленном окопе, вспомню тебя красивую. Вспомню, что ты где-то ходишь и виляешь задом, в глубине которого я однажды побывал».