Ветры судьбы

После прохладной ноябрьской ночи первые лучи солнца казались спасительными для пехоты. «Хорошо, что еще не зима, – подумал Яков Витковский, – и, скорее всего, до наступления холодов уже должна закончиться эта проклятая гражданская война, в которой брат убивает брата».

Кровь, кровь и кровь, кажется, вся великая Россия потонула в крови.

Он вспоминал те прекрасные времена спокойствия, когда ранним утром открывались ворота еврейского гетто в Кракове, и они с отцом толкали свою старую тачку, доверху набитую нехитрым скарбом, на местный рынок. Поляки нехотя брали их товар, некоторые нагло ухмылялись. Но его это не смущало, так же, как не смущала и эта базарная грязь, эта жижа, размешанная людскими ногами, которая забрызгивала его, уносившегося от погони местной шпаны.

Пенёнзы… Да, они отбирали у него пенёнзы, эту мелочь, оставленную ему отцом, конечно, если он не успевал унести ноги. Яшка очень гордился, когда отец прятал заработанный злотый подальше в свой специально изготовленный пояс. Ведь в нем была маленькая доля и его труда. Чаще всего торговля шла вяло, и время тянулось нудно. Но они с отцом выстаивали до самого так называемого конца, когда времени оставалось лишь для быстрого возвращения домой, рискуя быть отправленными на угольные рудники в Силезию. Именно так гласил закон: опоздавшему в гетто до закрытия ворот – ссылка и тяжелый каторжный труд. Но был и другой закон, который Яков, как и каждый еврейский ребенок, усвоил с молоком своей матери. Закон этот – Деньги. Они, имея магическую силу, убирали все препятствия на его пути, и в этом он убеждался не раз на своем жизненном опыте. Из всех случаев, подтверждающих их магическую силу, ему врезался в память, пожалуй, самый первый из его детства.

– Стоять, пся крэв, – как раскат небесного грома, прогремел хриплый голос полицая. На мгновение показалось, как будто вечернее небо разорвалось напополам, когда полицейская дубина стремительно опустилась на отцовскую голову. И, как в кадре замедленного кинофильма, плавно, но с душераздирающим скрипом, вторая половина ворот догнала первую и тяжелый, кованый засов с лязгом подчеркнул их катастрофически бедственное положение. «Да, вот она премия, вот этот мицвах за удачную торговлю», – подумал он.

– Ну что, жидовское отродье, пойдем копать уголек, – толстая рожа с усами, как у таракана, улыбаясь, подняла дубинку для второго удара.

– Пане полицай, прошу вас, не губите нас с татом, – пытался Яков умолить разъяренного зверя.

– Молчи щенок, когда взрослые дяди разговаривают, – и могучая волосатая рука сдавила ворот его рубахи так, что оранжевые круги поплыли у него перед глазами.

К их счастью отец не потерял сознание.

– Сколько, – прохрипел Исаак.

– Двадцать злотых, и две минуты врата будут открыты, чтобы ты и твоё отродье успели убрать свои вонючие задницы.

– Але я маю тильки десять и клянусь моей Сарой, до восхода солнца я принесу остатне…

– Янек! Отворяй ворота. Не могу глядеть, как эта пся крэв мочится у штаны, – волосатая рука прослабила его дыхание, и незамедлительный удар кованного сапога по ягодицам напомнил ему о необходимости поторопиться.

Постукивая стальным ободом по мостовой, их тачка влетела на территорию гетто.

Будучи двенадцатилетним мальчишкой, он уже начинал понимать неравенство своего положения среди сверстников на улице и поэтому старался избегать их. Старался больше уделять внимания книгам. Его покойная мама Надежда Антоновна Гомельфарб любила хвалить его, поглаживая рукой по голове: «Расти, Яшка, умным. Ты у нас талант и вся надежда только на тебя». И он грыз науку своими еще неокрепшими мозгами.

Их хижина, где на девяти квадратных метрах помещалась вся их семья, стояла по соседству с домом знатного цирюльника Исаава, который благодаря своему врачеванию мог позволить себе содержать этот, как тогда казалось Якову, маленький королевский дворец. После многочисленных эпидемий тифа, одна уцелевшая пятнадцатилетняя дочь хозяина по имени Ракель научила его азбуке и постоянно снабжала его литературой из отцовской библиотеки. Очень много книг пришлось читать по анатомии и строению человеческого тела, сказалась специфика хозяина библиотеки. Ракель была девочкой без комплексов и, что касательно женского тела, без стыда все представляла ему на рассмотрение.

Яшке тогда еще не была понятна её позволительность, и то, что она, не боясь соседского мальчишки, получала от этого своего рода удовольствие, но для него было главным сравнить теорию с практикой. И он, разглаживая своей рукой её шелковистые каштановые волосы, пытался проследить границу между малыми и большими губами, а также пробовал, как упруга промежность. Завороженный сложностью строения он приближался настолько близко, что от странного запаха непроизвольно фыркал.

– Дурак ты, Яшка, – говорила она, – многие мужчины платят деньги, чтобы обонять и пробовать это, ну вроде бы, как сметану.

– Да ну? – удивлялся он.