Ветвь Долгорукого

– О, гранеа[12]! – загорелись глаза у Десимуса. – О, как я соскучился по тебе, пулс[13]! – В театральной позе стал он расшаркиваться перед сосудом, словно это был перед ним не горшок, а уважаемый, достопочтенный сеньор. – Люблю пулс, – откровенно признался Десимус, – как каждый римлянин люблю… Недаром наш незабвенный Плавт[14] называл римлян кашеедами!.. И легионы Цезаря[15] ели кашу, и мы, артисты Рима! Каша из полбы на воде или на молоке – пища самого Юпитера, особенно если ex titlico et lacle puls![16] Потому-то у него и фигура – ух! И все из-за каши… Конечно, чаще кашу мы, артисты, а артист, естественно, не Цезарь, готовили на воде. И теперь она сварена по всем признакам… Но и на том спасибо аборигенам! Стало быть, устроим славный прандиум

[17]…

И он первым, сняв с головы валик, удерживавший парик, и отбросив в сторону изношенный палий[18], под улыбки весьма довольных жильцов присел к горшку. Оказывается, пришельцы не разбойники, а добрые люди, паломники в Святые места. Уплетая кашу, Десимус не уставал говорить.

– Надо признать, что это, – кивнул он на горшок, – не ветчина и не жареная курица, но… Кстати, Пантэрас, в Афинах сколько стоит ветчина?

– Не помню, – пожал плечами грек.

– А в Риме двадцать девять динариев… Курица – тридцать, фазан – двести пятьдесят, но фазана я никогда не покупал, карман артиста для этой птицы слишком неудобен… Если бы я художником был, я зарабатывал бы, ну, скажем, сто пятьдесят динариев… Артисту в Риме такую кучу денег не наскрести… А каша хороша, вкусная!

– Особенно на голодный желудок, – добавил Пантэрас.

– А если бы сюда добавить оливкового масла… У-у! – поднял глаза к небу Десимус и зачмокал губами. – В Риме оливковое масло стоит сорок динариев… Немало! Но оно стоит того…

– Земмер! Земмер! – повторяли палестинцы, указывая на кашу в горшке…

– Земмером они называют полбу, – пояснил грек Олексе и Десимусу значение незнакомого слова. – У них я видел старый плуг под стеной хижины, он с воронкой для сева дикой пшеницы, этой вот полбы… Это же надо! Такими плугами в Палестине пахали еще со времен царя Саула!

Ел Пантэрас мало, больше продолжал лопотать с гостеприимными хозяевами. Вначале они общались весело, но потом вдруг зазвучали суровые голоса. Люди размахивали руками, указывали на дороги, ведущие к поселению. Позже грек поведал своим путникам, что жители с тревогой и страхом заговорили и о них, чужаках, и о себе. Дело в том, что очень часто к ним наведываются кочующие по Палестине группы разбойников и грабителей. Сами они постоять за себе еще могут, а вот добрых пришельцев им жаль: разбойники могут их схватить, превратить в рабов и продать кому угодно.

– Поэтому нам надо поскорее уходить отсюда, – сказал Пантэрас и добавил: – И как можно подальше от поселения… Иначе мы и им, – глянул он в сторону жителей, – хлопот добавим… А мы найдем укромное местечко и скроемся на ночь…

– Не знаю, выдержит ли отец, – пожаловался Олекса и поднял на руки Белояра.

– Господи, спаси и сохрани раба Божия, – сложив на груди ладони, прошептал Десимус, потом сухо сказал Олексе: – Dura lex, sed lex[19].

Он повелевает нам двигаться…

Сгрудившись в темную кучку, жители долго смотрели и махали руками во след уходившим паломникам. Местечко Пантэрас нашел среди густых кустарников, хорошее, уютное. Десимус расстелил на пожухлой травке свой плащ, и на него уложили Белояра, к губам которого Олекса вновь приложил клювик сосуда с медом, но больной слабо среагировал на напиток. Спустя некоторое время он попросил пить. Пантэрас налил воды в керамическую чашечку, которую всегда носил с собой, поднес ко рту больного, но вода лишь потекла по сжатым губам.

– Наказал меня Господь, – еле слышно прошептал он сыну. – Зря я в шахматы играл…

Через несколько минут Белояр тихо скончался. Олекса не заголосил, как было принято на Руси, а только рукавом кафтана долго вытирал обильно льющиеся слезы. Потом он руками разгребал землю, до крови обрывая ногти на пальцах. Похоронил он отца недалеко от стоянки, тоже в густых кустах, соорудив из толстых ветвей куста крест, который глубоко воткнул в изголовье могилы.

– Упокой, Господи, раба твоего Белояра, – крестился и шептал молитву Олекса, – прости ему прегрешения вольные и невольные…

– Кирие элейсон на том свете уруса, – тоже, крестясь, негромко произнес Пантэрас.

– Твой отец, Олекса, твой патресфамилия[20] – святой человек, – он шел поклониться Гробу Господнему… Мой любимый Плавт говорил: тот не погибнет, кто умрет достойно… Белояр ушел из этой жизни достойно! Крепись, друг, крепись и сердцем, и духом…

Немало было сказано слов в утешение. Олекса кивал головой, но плохо вникал в смысл сказанного. Он походил между кустами, потом лег, подложив под голову сумку, закрыл глаза.

– Что тебе оставил отец? – вдруг спросил Пантэрас, отчего Олекса вздрогнул. – Денег оставил?