Вячеслав Иванов

…Подошла потом моя жена, заговорила оживленно с многоцветной Зиновьевой-Аннибал. Но остановить Вячеслава Иванова было трудно… он прочел нам целую лекцию – да какую! Так вот и превратился скромный арбатский вечер в небогатой студенческой квартирке в настоящий словесный пир. Но, конечно, на симпозионе этом говорил он один. И слава Богу! Куда нам за ним угнаться!»[127]

Ивановские «среды», начавшиеся на «башне» осенью 1905 года, совпали с чередой потрясений. Октябрьские забастовки вылились во всероссийскую стачку. Участники ее выступили уже с политическими требованиями: созвать Учредительное собрание, наделенное законодательными полномочиями, провести всеобщие выборы, предоставить гражданам России демократические права – свободу совести, слова, собраний и союзов. 17 октября царь подписал манифест о созыве Государственной думы. Но волнения в стране не утихали. В ноябре вспыхнул мятеж на крейсере «Очаков», который возглавил лейтенант Шмидт, в декабре – вооруженное восстание в Москве. Оно приобрело такие масштабы, что московские власти не могли с ним справиться самостоятельно, и правительству для его подавления пришлось перебрасывать из Петербурга гвардейский Семеновский полк и артиллерию. Революционеры уже тогда явили беспримерную жестокость и черты будущего деспотизма. Так, в листовке Боевой организации при Московском комитете РСДРП «Советы восставшим рабочим» говорилось: «Дворникам запрещайте запирать ворота. Это очень важно. Следите за ними, и если кто не послушает, то в первый раз побейте, а во второй – убейте. Заставляйте дворников служить опять-таки нам, а не полиции. Тогда каждый двор будет нашим убежищем и засадой»[128]. Уроки своих предтеч – прототипов Петра Верховенского и Шигалева – новые «бесы» усвоили хорошо.

Правительство жестко подавило московский мятеж. Но вместо давно ожидаемых реформ оно ответило на революционные выступления лишь карательными экспедициями и военно-полевыми судами.

Вячеслав Иванов был глубоко потрясен всем происходившим у него на глазах. Он ожидал мирного преображения страны и соборного единства вольного народа, а вместо этого увидел смуту, междоусобицу и кровь. На новый, 1906 год он написал стихотворение «Люцина», где есть строки, свидетельствующие о крушении его надежд на обновление жизни:

Свою ж грызущий, в буйстве яром,От плоти плоть, от кости кость,Народ постигнет ли, что с даром

К нему приходит некий Гость?Где ангел, что из яслей вынетТебя, душа грядущих дней,И скопища убийц раздвинет,И сонмы мстительных теней?..................Елей разлит; светильня сохнет;Лампада праздная темна:

Так в тленьи медленном заглохнетМногострадальная страна…[129]

Тогда же по югу России прокатилась волна еврейских погромов, организованных черносотенцами, которым молчаливо, но явно покровительствовали многие из высокопоставленных персон. У интеллигенции это вызвало ярость и негодование и разверзло еще более глубокую пропасть между ней и правительством. Антисемитизм всегда был отвратителен подлинно культурным русским людям, воспринимался ими как удел исключительно низких душ, нечто недостойное, грязное.

А поэты Серебряного века обостренно чувствовали живую, глубинную и трагическую связь Христа с его народом. Лучшие пастыри Русской церкви, такие как Иоанн Кронштадтский, грозно обличали погромщиков в своих проповедях.

Зинаида Гиппиус писала в стихотворении «Он»:

Он принял скорбь земной дороги,Он первый, Он один,

Склонясь, умыл усталым ногиСлуга – и Господин.Он с нами плакал, – ПовелительИ суши, и морей.Он царь, и брат нам, и Учитель,И Он – еврей[130].

Еще дальше со свойственной ей «безмерностью в мире мер» в отношении к евреям пошла Марина Цветаева:

В любом из вас, – хоть в том, что при огарке

Считает золотые в узелке —Христос слышнее говорит, чем в Марке,Матфее, Иоанне и Луке.По всей земле – от края и до края —Распятие и снятие с креста.С последним из сынов твоих, Израиль,Воистину мы погребем Христа![131]