Вид с больничной койки

Нужной информации под руками и в голове Богдана Михайловича не было. На его зов явилась завотделом статистики. Вопрос Вере Петровне был задан конкретный:

— Какие у нас человеческие потери?

Через час или того меньше голове района принесли сводку. Прибыли действительно не было. В 1996 году померло 1447 душ, а народилось только 940. В селах же смертность на двадцать процентов превышала городскую.

В тот день выдалось у меня свободное время. По пути на автостанцию увидел вывеску: запись актов гражданского состояния. Без всякой задней мысли запросил я у заведующей соответствующую информацию. Паче чаяния, здесь сведения разнились от тех, что выдала часом ранее Вера Петровна. Короче, огорчили еще более.

Через месяц я снова явился в Боровск и оказался в апартаментах райздрава. Между делом навел справки все по тому же вопросу. Оказалось, за обозреваемый период роковая пропорция «мертвые-живые» была на 12 процентов выше первой составляющей. Пожалуй, в роддоме и в бюро похоронных услуг цифры были бы более приближенными к истине. Трудно и представить, какая неразбериха и путаница царит на федеральном пространстве.

Разные ведомства ведут свой счет потерям и приросту населения. Оттого в открытой печати, в трибунных речах государственных чиновников, в отчетах законодателей, а также на плакатах митингующих граждан фигурируют подчас несопоставимые данные. Разброс потолочно-базарный. С двухтысячного года слежу я за этой статистикой. Иной раз оторопь берет. После путча 91-го года россиян, по разным источникам, насчитывалось округленно 142 миллиона. В последующие годы кривая на диаграмме резко пошла вниз: 141,6; 140,8… Вдруг ни с того ни с сего линия выровнялась, устремилась четко вверх: 142,6; 143; 145… При этом чуть ли не вдвое сократилось число покойников, хотя это вряд ли можно отнести к заслугам здравоохранения. Я уже говорил: весной 2000 года меня занесло (с температурой 40 градусов) в 51-ю ГКБ. Над входом в отделение пульмонологии из красного дерева доска. На ней крупно выведено: «Коллектив коммунистического труда». Ровно месяц провалялся на больничной койке в шестиместной палате.

Подружился с медперсоналом. Заведующая отделением Л. Г. Анохина, узнав, что я журналист, стала оказывать мне неформальные знаки внимания. Дольше обыкновения иной раз засиживалась возле моего логова. Иногда я переступал порог начальственного кабинета: вели разговоры на житейские и врачебные темы.

Пятого мая, в День советской печати, Лидия Григорьевна пригласила в кабинет, на чай. Свободно беседовали о журналистике, об искусстве, поэзии и медицине. В тот день после третьей чашки чая с бергамотом я признался: дескать, вынашиваю план книги о взаимоотношениях пациентов и врачей…

Всегда спокойная, выдержанная, невозмутимая, доктор вдруг в испуге отпрянула от меня. В следующее мгновенье совладала с собой, сказав:

— Хочется думать, в свет выйдет не только откровенная, а и честная книга.

— Это не только от автора зависит. Много значит антураж, взаимопонимание сторон. В натуре же обычно: опущенные вниз глаза…

Такое впечатление, будто жрецы неподкупного Гиппократа заняты собственной персоной, скрывают некую замызганную тайну… Меня это порой смешит, порою бесит. Ведь врачи и пациенты обречены на содружество. В противном случае нам и чирей не одолеть.

Пока я витийствовал, Лидия Григорьевна машинально теребила фантик от конфеты «Мишка косолапый». Сделав глоток чая, молвила:

— Не судите врачей слишком строго. Для начала необходимо хоть день-другой побывать в их шкуре. И уж тогда… На всякий случай открою вам страшный врачебный секрет. Чем хуже медицина работает, тем больше у нее тайн.

С неких пор больницы стали для меня вторым домом. Рекорд минувшего года — четыре госпитализации. Когда пишу эти строки, на календаре октябрь, не исключено, что «скорая» до конца года приедет за мной еще раз.

Однажды ангел небесный тихо коснулся моего плеча, шепнул: «Не о собственном спокойствии ратуй, подумай о болящих рядом».

В теперешней России движущей, равно и протестной силой, стало доведенное до крайности старичье. Это отнюдь никакая не героика — идет от отчаянья, от безысходности, когда уже решительно нечего терять. Мои сверстники, взявшись за руки, время от времени образуют «живые цепочки» на скоростных трассах, другие спешат на митинги. У меня возник вот какой план: задумал предать наконец огласке содержимое папки с документами и дневниковыми заметками загнанного в угол пациента. В другое время, верней, в другом государстве ее содержимое составило бы основу уголовного дела без какой бы то ни было политической подоплеки — просто «по факту». Наверняка последовали бы оргвыводы в сочетании с публичной поркой. Теперешняя власть не выносит шумы и разборки. Жалобщиков, обычных правдоискателей, воспринимает как возмутителей общественного спокойствия. Вытащено из какой-то замшелой скрыни и запущено и оборот чуждое русскому уху слово «экстремист»; чиновники, сами погрязшие в скверне, размахивают им как дубинкой.