Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя

– Да, один из лучших моих друзей, именитый вельможа, вице-король Шотландии и Ирландии, помог мне отыскать наследство.

– Наследство?

– Да, и довольно большое.

– Так вы разбогатели?

– Гм!

– Позвольте поздравить вас от всей души.

– Благодарю… вот мой дом.

– На Гревской площади?

– Да. Тебе не нравится место?

– Нет, нет, славный вид на реку… Прекрасный старинный дом.

– Это старый трактир «Нотр-Дам»; в два дня я его превратил в собственный дом.

– Но трактир все еще открыт?

– Да.

– А где же вы живете?

– У Планше.

– Вы же только что сказали: «Вот мой дом».

– Да, потому что дом действительно мой. Я купил его.

– А, – пробормотал Рауль.

– Десять процентов чистого дохода, любезный Рауль, прекрасная сделка!

Я купил дом за тридцать тысяч ливров; есть и сад, выходящий на улицу Мортельри. Трактир «Нотр-Дам» и второй этаж сданы за тысячу ливров? а за чердак, или третий этаж, я получаю пятьсот ливров.

– Пятьсот ливров за чердак? Но там нельзя жить!

– Да в нем никто и не живет. Но видишь в нем два окна, выходящие на площадь?

– Вижу.

– Когда казнят, колесуют, вешают, четвертуют или сжигают людей, окна отдаются внаймы за двадцать пистолей.

– О! – вскрикнул Рауль с отвращением.

– Что? Отвратительно? Не так ли? – спросил д'Артаньян. – Отвратительно, но таковы люди… парижские зеваки – точно людоеды. Не постигаю, как люди с совестью могут пускаться на такие спекуляции!

– Правда.

– Если бы я жил в этом доме, – продолжал д'Артаньян, – я затыкал бы даже замочные скважины во время казней; но я не живу в нем.

– И этот чердак вы сдаете за пятьсот ливров?

– Да, жестокому кабатчику, который отдает окна уже от себя… Итак, я насчитал уже полторы тысячи ливров.

– Только пять процентов! Не так много! – сказал Рауль.

– Правильно. Но остается еще задний флигель, магазины, квартиры и погреба, заполняемые каждую зиму; все это отдается за двести ливров. А сад, очень хороший, превосходно обработанный, очень укромный, там, у ограды церкви Сен-Жерве, приносит тысячу триста.

– Тысячу триста? Так много!

– Видишь ли, я подозреваю, что какой-нибудь из аббатов здешнего прихода (наши аббаты богаты, как Крезы) нанял мой сад ради своего удовольствия. Наниматель назвал себя Годаром… Когда я встретил тебя, мне пришла в голову мысль купить еще дом на площади Бодуайе. Он примыкает к моему саду. От этой мысли отвлекли меня твои драгуны. Послушай, пойдем-ка по улице Ванри: мы попадем прямо к Планше.

Д'Артаньян ускорил шаг и привел Рауля к Планше, в комнату, которую лавочник уступил своему господину. Планше отсутствовал, но обед был уже готов. Лавочник по-прежнему соблюдал воинскую аккуратность и точность.

Д'Артаньян опять заговорил о будущности Рауля.

– Отец твой строг к тебе? – спросил оп.

– Отец справедлив, сударь.

– О, я знаю, Атос справедлив, но строг. Ты не стесняйся, если тебе когда-нибудь понадобятся деньги: старый мушкетер к твоим услугам.

– Любезный господин д'Артаньян…

– Играешь ты в карты?

– Никогда.

– Так, верно, счастлив в любви?.. Ты покраснел! О, маленький Арамис!

Женщины обходятся гораздо дороже карт. Правда, когда проиграешь, можно драться, и это некоторое вознаграждение. Но, впрочем, нынешний плакса-король берет штрафы с людей, обнажающих шпагу. Какое царствование, бедный мой Рауль, какое царствование! Как вспомнишь, что в мое время мушкетеров осаждали в домах, как Гектора и Приама в Трое. Женщины плакали, сами стены смеялись, и пятьсот негодяев кричали: «Бей, бей!» И не могли справиться ни с одним мушкетером. Черт возьми! Ваш брат этого не увидит.

– Вы очень строги к королю, дорогой господин д'Артаньян. Ведь вы едва знаете его.

– Я едва знаю его!.. Выслушай, Рауль, и заметь хорошенько: я предскажу тебе все его поступки день за днем. Когда кардинал умрет, он станет плакать; это еще не так глупо, особенно если сам не будет верить своим слезам.

– Потом?

– Потом он потребует от господина Фуке денег и отправится в Фонтенбло сочинять стихи для какой-нибудь Манчини, у которой королева выцарапает глаза. Ведь королева – испанка, Рауль, и свекровь у нее Анна Австрийская. О, знаю я этих испанок из австрийского дома!..

– А потом?

– Потом, сорвав со своих швейцарцев серебряные галуны, потому что серебро обходится дорого, он прикажет мушкетерам ходить пешком, потому что овес и сено для лошади стоят пять су в день.

– О, не говорите этого!

– Какое мне дело! Я уже не мушкетер! Пускай ездят верхом или ходят пешком, пусть носят вертел вместо шпаги – мне все равно!

– Дорогой д'Артаньян, умоляю вас, не говорите при мне так о короле…

Я ведь служу все равно что у него, и отец очень рассердится на меня, если узнает, что я слушал, даже от вас, оскорбительные для его величества речи.

– Твой отец! Он заступается за всех, даже когда не следует. Черт возьми, твой отец храбрый воин, настоящий Цезарь, но он плохо разбирается в людях.

– Однако, шевалье, – сказал Рауль, засмеявшись, – вы начинаете уже бранить и моего отца, того самого человека, которого вы называли великим Атосом! Сегодня вы в дурном настроении; богатство озлобило вас, как других озлобляет бедность.