Виктория

Каждый день к ней приходил посыльный забирать готовые формы. По четвергам после обеда она шла в шикарную контору Маатука Нуну, расположенную в большом складе возле офисов богачей-торговцев. Сейф, счетовод, шумящий на потолке вентилятор, бизнесмены входящие и выходящие, персидские ковры, поглощающие шум шагов, огромный секретер, личный слуга с подносом, уставленным чашками чая и кофе, шуршание ассигнаций и запах табака в кальяне, и река, протекающая рядом, раболепие берущих взаймы и льстивость посредников, английский костюм в полосочку вместо плаща и кафтана… Это был другой Маатук. Чуть попрямее, горб стушевался в сумраке, что между спинкой кресла и стеной. В голосе его слышалось продуманное нетерпение человека, у которого время — деньги, который повелевает, постановляет и заключает крупные сделки. У входа на табурете сидел охранник-черкес, наводивший ужас гигантскими усами, массивным тюрбаном и кинжалом за широким кушаком. Виктория при виде его содрогалась, хотя он и был богобоязненным и скромно опускал глаза всякий раз, когда мимо проходила женщина. В этой конторе Виктория забывала про жалкие времена, проведенные Маатуком в переулке, и с робостью стояла перед его огромным секретером. От нее не ускользало его волнение, когда она перед ним появлялась. Она тихо с ним здоровалась, и он приветствовал ее заикающимся шепотом. Она всегда приходила в чадре, чтобы никто, кроме него, ее не узнал. Ради доброго имени отца она не хотела, чтобы пошли слухи, что дочь Азури стала у урода наемницей из милости.

В последний раз в конторе не было никого, кроме него и счетовода. Несмотря на черную чадру, глаза ее еще не сфокусировались после солнечного блеска на улице, и лицо Маатука казалось смазанным пятном.

— Сегодня у меня был шофер, который перевозит товары в Израиль, — сказал он. — Нуна передает всем привет.

— Большое спасибо, — сдержанно ответила она.

— Я позаботился, чтобы у всех ее сыновей было дело, приносящее доход.

Она впервые в жизни услышала, что он смеется:

— Ты не поверишь, моя сестра нашла себе жениха.

Глаза Виктории за черной чадрой округлились от изумления. Маатук не умел смеяться. Звук был пугающий.

— Можешь в такое поверить? В Израиле даже у вдов в ее возрасте есть надежда. Мой шофер его видел. Мужчина вполне устроенный, чтоб не сглазить. Они меня приглашают в гости. Может, стоит подъехать, взглянуть на эту диковинную страну. Я и тебе советую это сделать. Когда наконец-то придет известие и ты перестанешь быть соломенной вдовой, тебе стоит поскорей туда уехать. Нельзя так здесь страдать.

Он был ее благосклонным и доброжелательным ангелом, хотя и намеком не дал понять своему счетоводу, чтобы добавил хоть грош-другой к ее жалованью. Если бы не это крошечное жалованье, иногда с горечью думалось ей, может, и сбросила бы в студеную ночь одеяло с Клемантины, стала бы искать еще какого-нибудь способа избавиться от плода в чреве, просто сошла бы с ума. По вечерам в пятницу, когда зажигала кураю, благодарила Бога и его. Но сейчас лицо ее под чадрой побелело. Нет у него права так говорить про Рафаэля. С закрытыми глазами взяла эти бумажки из рук счетовода, на ватных ногах вышла за дверь, и губы ее шептали: «Будь ты проклят, горбун уродский! Как ты можешь говорить такое про человека, который борется со смертью? Что тебе Рафаэль сделал?..»

Наверное, в те самые дни и не осталось в ее сердце ни капельки прежней любви. Слишком много обид накипело на сердце. И зависти к другим женщинам, даже к Мирьям с ее слесарем, который вдруг начинал ее колошматить. Если бы Рафаэль просто умер, тихо, как все другие чахоточные их города! Но уже много месяцев прошло с тех пор, как он исчез в Сирийской пустыне, и из Ливанских гор — ни единой весточки. В душе-то она знала, что он точно умер. Но все же откуда у этого горбуна такая наглость — говорить с ней о соломенном вдовстве и о женихе?

Перед глазами стояло нечто тяжелое, гнетущее — и вдруг одним махом, как удар молотка, на нее обрушилась тоска по Сюзанне. У малышки за правым ушком была маленькая родинка, похожая на крошечную звездочку. Виктория, бывало, прижмется губами к этой звездочке, и девчушка склонит к ней головку, и затрепещет от материнского дыхания, и замурлычет, как котенок… Ноги сами понесли ее по зловонным бедняцким кварталам. Миновав белые дома, она как черный призрак в чадре и абайе, шла мимо глиняных лачуг, наполненных нищетой и болезнями, шла навестить крошечный бугорок земли. Она помнила лишь примерно, в какую сторону идти. И бугорка не нашла. Может, заблудилась среди могил, а может, дождями его смыло. Были уже почти сумерки, свет уходил, оставалась лишь знойная тишина. Ни человека вокруг, ни птицы, ни клочка зелени. К мысли об одиночестве девочки, у которой даже могилка затерялась, прибавилась горечь собственного одиночества. Темнота опускалась на могилы. «Сюзанна!» — прошептали ее губы. Но тут же она испугалась протестующего молчания мертвых. И заторопилась обратно в свою комнатушку, отпустить сестер, на которых оставила Клемантину, поскорее отослать их домой.