Виктория

— Слушай, Гурджи, — сказала она, отдуваясь, как кузнечные меха, — клянусь, если ты еще хоть раз тронешь меня пальцем, тебе не дожить до старости и не стать раввином в Израиле. Сейчас-то ты сильный и вот-вот одолеешь меня, но придет день, когда ты станешь хворым и хилым. И я тебе обещаю, что тогда я не слезу с твоей физии, пока за тобой похоронщики не приедут. И что они смогут мне сделать? Ни один судья не поверит, что женщина убила мужа собственным задом. — Она чуть-чуть приподнялась, чтобы дать ему глотнуть воздуху, и тут же плюхнулась обратно и продолжала наставительным тоном:

— Ты злишься и кричишь, что я тебя обкрадываю. Женщина, берущая деньги из кошелька мужа, не воровка. Рафаэль, да вернется он в добром здравии, позволял Виктории брать из его кармана и не проверял, сколько она взяла. Так-то вот, — сказала она и принялась трясти своим толстым задом, пока не расквасила ему нос и губы. И тогда поднялась. С тех пор он больше не поднимал на нее руку, только поливал ее ядовитой скороговоркой, и речи его все больше напоминали струю из помойной ямы.

Дагур объяснил жене, что его мать совсем состарилась и уже не в состоянии присматривать за детьми. Тойя с радостью приняла к себе двух его сыновей и дочку Лейлу. Сыновья были старше Тойи, а Лейла лишь на чуток моложе, и они вчетвером стали сплоченной бандой, учиняющей всевозможные проделки в доме, где уже и смеха-то не услышишь.

Внушительный дом семейства Нуну, с тех пор как из него уехала Нуна с детьми, погрузился в атмосферу тихой заводи. Виктория с того дня, как вернулась во Двор, работу у Маатука бросила. Отец каждую неделю выдавал ей кругленькую сумму для ведения хозяйства, и этого хватало с лихвой. Ей нравилось, что она избавилась от неприятной необходимости являться в контору Маатука. Она помнила его теплый лучистый взгляд и волнение в голосе, когда он к ней обращался. И то, что он ни разу не задрал перед ней нос, несмотря на ее униженное положение. Презирала она этого энергичного и предприимчивого человека не из-за его уродства. А за то, что не сумел разжать кулак. Приди он на помощь, когда она так нуждалась, работая на него как рабыня, может, он и завоевал бы ее симпатию. Сейчас, когда они случайно сталкивались в переулке, он снова, заикаясь, бормотал приветствие, а она лишь что-то холодно бурчала в ответ.

Ровная у нее была жизнь в то время. В небе — ни одной грозовой тучи, оттого жилось спокойно. Клемантина пришла в себя, и Виктория начала копить ей на приданое, потому что когда девочка вырастет, то окажется девушкой-сироткой. Она подсчитала, и вышло, что рожать будет ближе к Рош а-Шана[41]. Иногда, когда солнечные лучи отступали со Двора, она перед тем, как подняться спать на крышу, думала в сияющем вечернем полумраке о Рафаэле. Его будто река поглотила. Она не слышала о нем ничего с того самого дня, как он покинул город, как попрощалась с ним на пороге. Воображение ее играло, подталкивая к мысли, что вдруг он прячется где-то неподалеку, живет себе какой-то тайной жизнью, уклоняется от долга мужа и отца. Добрался ли он до тех самых больниц в Ливане? Бегая с ним по врачам, раздатчикам амулетов и всевозможным целителям, она познакомилась со многими подобными ему больными. И только за последний месяц встретила трех их жен, одетых в синие платья. Когда злость отпускала, она страстно желала прикоснуться к его могиле, прильнуть к ней, что-то ему шепнуть, рассказать, что их малышка Сюзанна с этой ее крошечной родинкой-звездочкой умерла и могила ее исчезла, будто ее и не было.

Как-то раз она услышала, как ссорятся Мирьям с Гурджи.

— Да все твое тело не стоит кончика Рафаэлева мизинца! Ты его имя не пачкай, слышишь? Я тебя предупредила! Люди вроде него не рождены проводить жизнь в навозной куче нашего мирка. Ты забыл, какие у него глаза, не помнишь его голоса?..

Это была самая красивая поминальная речь, которую Виктория о нем слышала.

Признать, что его нет в живых, она отказывалась. Но при этом боялась и слишком много о нем думать, чтобы не спугнуть душевный покой, не разжечь пламя в своем теле. Никогда и ни с кем не говорила она о Рафаэле как о мужчине, но, слушая разговоры других женщин, сравнивающих повадки своих мужей, усмехалась про себя, думая: да что они знают-то! Вот шлюха Флора, та не прочь была поговорить с ней по душам. Не раз и не два ей встречалась и всегда была с ней приветлива, но про Рафаэля заговорить не решалась. Чем больше Виктория старалась его забыть, тем чаще он приходил к ней во сне и порой очень ее ублажал, так что она просыпалась с тяжелым чувством томления и утраты.

Как-то раз она стояла у входа в кухню и нетерпеливо ждала Назиму с Салимой, которые слишком замешкались в лавке. Масло для жарки кончилось, и подсоленные ломтики баклажанов дожидались, размякшие, в миске, возле пустой сковороды. Вдруг глаза ее остановились на девочке, понарошку переодевшейся в женщину в чадре и абайе, — выскочив из-за угла переулка, она направлялась к их дому. Потом она сняла с себя абайю, и Виктория изумленно воскликнула:

— Тойя, это еще что за маскарад?