Виктория

Но она привыкла отмахиваться от самой себя и не обращать внимания на свое самочувствие. Тайком сунула персик ненавистному для отца Фуаду, потом стала глядеть на Тойю, пересекающую Двор, за ней шла падчерица Лейла, как преданный цыпленок. В руке у малявки-женщинки был утюг, и от него струился запах горячих углей. Вот она набрала в рот воды, так что щеки едва не лопались, привстала на цыпочки и прыснула на кафтан Дагура тонким водяным фонтанчиком. Ткань от жгучего прикосновения зашипела, и, пока Тойя водила утюгом по полоскам, ее кукольная попка слала знаки посланцу Святой земли. Виктория слабо улыбнулась. Тойины выходки всегда ее забавляли.

И снова вскинулась, как от удара в спину.

«Господи, как я люблю острый перец, когда беременная!» — сказала она себе, будто стараясь не замечать того, что с ней происходит. Когда мужчины и подростки отправились в синагогу, она ушла к себе в комнату, уселась в лохань и, не торопясь, помылась. Клемантина с Лейлой боролись с дверью, к которой был прислонен стул, и наконец протолкнулись и влезли в проделанное ими узкое отверстие. Прижавшись плечом к плечу, они сидели рядышком на кровати и глядели на нее изумленными глазами, а Виктория радовалась им, будто в этом был залог того, что ее дочь не познает одиночества. Она все еще не могла привыкнуть к мысли, что Рафаэль вернется живой. А если и вернется? Будет себя вести, как человек из Абадана? Ну, тот ручной голубь по сравнению с неуемным Рафаэлем. А может, Рафаэль уже пустил в Ливане корни и не захочет расставаться с горами? Зачем ему возвращаться к изнурительной скудости их переулка? Ох, если бы сгинула ее беременность будто хворь! Если бы съежилось брюхо, как опустевший бурдюк! Зато девчонок это гигантское брюхо, на котором сияли и лопались мыльные пузыри, совершенно заворожило.

— Мама, можно потрогать твой живот? Мне нравится чувствовать там малыша.

«Малышку, — поправила ее про себя Виктория, — очередная напасть, беда, разорение, скорбь и траур».

Лейла подошла, и Клемантина тоже, держась за ее подол. У Виктории из глаз лились слезы.

— Это не игрушка, девочки!

Хотя и было что-то утешающее в этих кончиках пальчиков, ласкающих ее живот. Кто это сказал, что участь каждой женщины — горькое рабство? Тут же пришла тоска: истерзанная мать, брошенная всеми Азиза, Мирьям, глотающая оскорбления от своего слесаря, Тойя — просто игрушка в руках Дагура и когда он трезв, и когда вдрызг пьян. Каменное лицо Кларисы, которая влипла, выйдя замуж за тупицу. Да та же Нуна Нуну — куда попала она после того, как ее так нежили и баловали? В изгнание, далеко от дома. И что бы стало с ней самой, если бы это она, а не Рафаэль подхватила чахотку? Чем бы пожертвовал муж ради ее спасения? Наверняка захлебнулась бы собственной кровью и давно бы лежала в могиле.

«Нет, нет, сегодня вечером я не рожу! — приказала она себе. — В субботу запрещено зажигать лампу. И в доме гость, чужак. Не сегодня, нет. В субботу вечером или в воскресенье». И она надела платье и заплела свою длинную косу.

— Мама, Лейла не верит, что Сюзанна лежит в могилке. Она говорит, что никто не может так долго лежать в земле.

— Все мы в конце возвращаемся в землю, — сказала Виктория.

Ее мать хлопнула себя по лбу и кинулась в уборную, ее рвало. Салима с Назимой отомстили за Фуада, обрушив удары на Нисана, который задумал за ними подглядывать, пока они моются. Из-за сильной жары субботний ужин перенесли на крышу. Азизу оставили внизу, разместив перед ее лежанкой полную тарелку еды.

После полуночи Виктория присела на своем матраце. Рядом с ней спали Клемантина и Лейла, матрацы которых касались друг друга. На краю крыши храпел оглушенный араком Дагур. Спящие, брошенные под сияние звезд, жаждали, чтобы хоть легкое дуновение ветерка пронеслось в этой тягостной духоте. Москитная сетка недвижимо, как мертвая, висела над широченным ложем Мирьям и Гурджи. Усталая луна опустилась за далекие крыши.

Кого же ей позвать?

Азиза там, внизу, давно погрузилась в свой глухой сон. Тойя зажата между колен Дагура. Бессчетные мужчины от Индонезии до Ирака спят с подушками между ног. Рафаэль тоже любит так спать. А малышка Тойя служит такой подушкой для Дагура. Ее детское личико прячется на его брюхе, а рука его слабо покоится на ее голове.

— Мирьям!

Москитная сетка не шелохнулась.

— Мирьям!

Лицо Мирьям — опухшая, помятая луна — выглянуло из-за белой ткани.

— Мирьям, кажется, началось.

— Именно вот сейчас! — прошептала мать. — Нашла время!

— Нужно позвать повитуху, — сказала Виктория.

— Я твоего отца будить не стану, — сказала мать. — Он много выпил, и ему скоро вставать в синагогу.

Мирьям пощелкала языком:

— Жалко, что ты не сказала перед наступлением субботы. Мы бы внизу оставили горящую лампу.

Заблестели глаза посланца, лежащего в стороне, на матраце, возле перил. Он, похоже, понял, что происходит. Виктория застеснялась, но делать было нечего.

— Кто-то должен помочь.

Стали расталкивать Мурада.

— Что вам надо? — разозлился тот.

— Нужно привести повитуху к твоей сестре.