Виланд

Рядом с ним стоял Улле Шнейхардт. Прямо перед ними на земле сидел сгорбившийся заключенный. Замерший как истукан или, скорее, как пень, ибо было в нем что-то трухлявое, уже изъеденное, он смотрел безучастным взглядом в грязь перед собой.

– Этот еврей утверждает, что его жену изнасиловали несколько немцев. А потом задушили. У него на глазах, – монотонно проговорил Ульрих. – Потом то же самое проделали с его дочерью.

В отличие от Ульриха, Шнейхардт буквально дрожал от возмущения. Он посмотрел на меня и Франца:

– Его самого нужно придушить! Ни один немец не притронется к поганой еврейке! Ты слышал, свинья? – И он пнул сидевшего перед ним еврея, от чего тот резко дернулся вперед, но даже не глянул на Шнейхардта. – Никакой немец не будет трахать еврейку! Или ты не знаешь закона? Так я тебе расскажу про расовою гигиену!

Я забрал у Улле папку и пробежался по сопроводительной информации.

– Эй, – окликнул я сидевшего на земле, – тут сказано, что твоей дочери всего тринадцать лет. Так что твоя грязная ложь…

Он все-таки поднял голову и посмотрел на меня. Он смотрел, не отводя взгляда, словно забыл, где находится и что должен бояться меня. Он еще не успел пересечь ворота концлагеря, не отработал ни одного дня, не получил ни одного наказания, не успел оголодать и пройти сквозь болезни, но уже был частью той неизвестности, которая ожидала за чертой, отделявшей жизнь от лагерного существования. Он сидел здесь на земле, смотрел на меня, еще дышал свежим воздухом, но уже был сопричастен тьме, которая поглощала их всех в тех бараках. В его глазах была пустота и полная безучастность ко всему происходящему вокруг, ко всяким проявлениям самой жизни, да и хоть какая-то воля к этой жизни в нем уже не ощущалась. Его больше не волновало ни хорошее, ни плохое. Я видел это. Я видел, что скоро он умрет, потому как такие отлетали быстрее всего: они даже не пытались делать попытки уцепиться и наладить тут свое жалкое существование, наоборот, они жаждали прекратить его, видя в том единственно возможное избавление.

– Уведите его, – проговорил Франц, забирая у меня папку.

Я безвольно разжал пальцы, глядя в спину узника, которого Шнейхардт грубо толкал прикладом.

– Накипь людская, – ругался он.

Евреев привозили со всех окрестных тюрем, чтобы в кратчайшие сроки освободить там место для следующих: аресты не прекращались. К Рождеству мы приняли почти одиннадцать тысяч. Совсем недавно евреи были самой малочисленной группой и вдруг в мгновение ока оказались лагерным большинством. Но самое ужасное, что начальство понятия не имело, что делать с этой прорвой, арестованной после девятого ноября. Если в том же Заксенхаузене они хотя бы получили дозволение работать на кирпичном заводе, то у нас эти евреи сидели без дела, зря выжирая дармовой хлеб, которого и так отчаянно не хватало. Распоряжений о том, что с ними делать, все не приходило и не приходило. Поэтому целыми днями они валялись в своих темных вонючих бараках, деградируя на глазах.

Чтобы хоть как-то развлечься, охранники заставили заключенных играть и петь перед столовой. Так выяснилось, что среди них скрываются неплохие певцы и музыканты, и веселый марш на «лугу» стал нормой.

– Веселей! – приказывал Штенке, притоптывая в такт ногой. – С улыбкой! Радуйтесь, вас здесь спрятали от народного гнева для вашей же защиты! Вашу безопасность блюдем!

Арестанты улыбались и попадали в ноты, и вроде бы все было как надо, но, черт побери, пробивалось что-то странное в этих веселых и бравурных маршах, неприятное, печальное.

Особым развлечением стали арии во время наказаний. Если певцы своим пением не заглушали крики наказываемых, то потом занимали их место. Во время ударов палкой одуревшие от ужаса хористы брали особенно высокие ноты, чтобы перекрыть визг боли. В такие моменты фальшивили они знатно, но была в том пении какая-то изюминка. Ни до, ни после мне не доводилось слышать столь страстных и эмоциональных арий.

Спустя некоторое время наконец и Дахау получил разрешение формировать рабочие команды из евреев. И тогда Карл предложил гениальную идею – совместить их концерты с работами. Особенно впечатляюще это выглядело в командах, которые таскали телеги с цементом. Заключенные впрягались в хомуты и оглобли, сделанные из веревок и балок, и тащили телегу, на которой была навалена огромная гора мешков с цементом, – и пели…

– Расцепили зубы! Веселее! – не унимался Штенке. – Я помогу, чтобы наряднее шло.

И подошва его сапога тут же отпечаталась на робе одного из арестантов в первом ряду. Нога у того подломилась, и вся конструкция опасно покачнулась.

– Держать, собаки! – выплюнул слова Штенке.