Виллет

Увы! В саду тоже росли цветы: любимые розы и другие счастливые избранницы. Радостный лай маленькой Сильви удалялся в глубину аллеи следом за пальто. Я отложила часть книг, поняв, что все не понадобятся, и погрузилась в ожидание, невольно осуждая коварные сумерки.

Сильви снова показалась неподалеку, а вскоре вернулось и пальто. Выполнив важную функцию, лейка заняла привычное место у колодца. Как же я обрадовалась! Месье вымыл руки в небольшой каменной чаше. Времени для урока совсем не осталось: скоро колокольчик призовет к молитве, но все же мы встретимся, он заговорит, и появится возможность прочитать в глазах причину внезапной отстраненности. Закончив водную процедуру, месье Поль неторопливо поправил манжеты и взглянул на взошедший на опаловом небосклоне, отраженный в витраже церкви бледный рожок молодой луны. Задумчивость господина не понравилась Сильви; она заскулила и подпрыгнула, чтобы нарушить неподвижность. Месье Поль посмотрел вниз.

– Petite exigeante[332], похоже, ты ни на минуту не успокоишься.

Наклонившись, он взял собачку на руки, прижал к груди и, нежно ей что-то нашептывая, неторопливо прошел по двору в ярде от ряда окон, возле одного из которых я сидела. На крыльце остановился, обернулся и опять взглянул на луну, на крыши домов и на тающую в синем море ночного тумана серую церковь, а потом, глубоко вдохнув ароматный вечерний воздух цветущего сада, вдруг быстро окинул взглядом школьное здание. Мне даже показалось, что он поклонился, задержавшись на одном из окон. Если так, то ответить я не успела: в следующее мгновение месье Эммануэль удалился. Залитое лунным светом крыльцо осталось пустым и бледным, не сохранив даже заветной тени.

Собрав все, что лежало на столе, я отнесла бесполезные вещи на место, в третий класс. Колокольчик прозвенел; следовало подчиниться и отправиться на молитву.

Следующим утром профессор на рю Фоссет не появился, поскольку по расписанию в этот день преподавал в коллеже. Я провела свои уроки, скоротала дневное время, а заметив приближение вечера, приготовилась к борьбе с тяжелой, тоскливой скукой. Решать, как провести время: вместе со всеми или в одиночестве, – не пришлось: сразу выбрала второй вариант. Если существовала надежда на минутное утешение, то ни сердце, ни мозг ни одной из обитательниц дома не могли ее оправдать. Утешение скрывалось в ящике стола, пряталось среди страниц книги, покрывало позолотой кончик карандаша, острие пера и окрашивало густую жидкость в чернильнице в черный цвет. С тяжелым сердцем я открыла ящик и принялась перебирать его содержимое.

Одна за другой появлялись знакомые книги: тома в привычных переплетах – и печально возвращались на место. Они больше не таили очарования, не несли утешения. А это что такое? Я еще не видела этой тонкой сиреневой брошюры, хотя только сегодня днем заглядывала в стол. Должно быть, книжица появилась здесь совсем недавно, во время обеда.

Я открыла ее. Что это такое? Что я здесь найду?

Обложка скрывала не сказку, не поэму, не историю и не эссе; текст не пел, не вел повествование, не дискутировал: у меня в руках был теологический трактат, который страстно проповедовал и горячо убеждал.

Я охотно погрузилась в чтение, поскольку небольшое сочинение с первых строк захватило внимание своим доступным толкованием римско-католического вероисповедания, а также призывало к немедленному обращению. Хитрая книжонка обращалась к читателю медоточивым голосом, не скупясь на благочестие и набожность. Здесь не громыхали громы и не сверкали гневные молнии Рима. Протестантку призывали перейти в католичество не столько из страха перед еретическим адом, сколько из стремления к комфорту, снисходительности и любвеобилию Святой Церкви. Брошюра не осуждала и не угрожала, а лишь направляла и советовала, но ни в коем случае не преследовала, не подвергала гонениям.

Добросердечный автор не обращался к опытным и закаленным умам, даже не предлагал сильным сытной пищи. Книжица несла молоко младенцам, дарила нежную материнскую любовь самым маленьким и слабым, обращалась исключительно к тем, в чью голову можно было проникнуть через сердце, не взывала к разуму, а пыталась завоевать любящих их же любовью, покорить сочувствующих их же сочувствием.