Виллет

В ответ я возразила, что труды эти вовсе не являются плодами католицизма, а представляют собой всего лишь буйное цветение – обещание, которое Святая Церковь демонстрирует миру. Цветение не рождает милосердия; созревшее яблоко несет в себе невежество, унижение и фанатизм. Из горя и привязанности людей куются цепи рабства. Бедность получает пропитание, рубище и кров в обмен на верность «церкви»; сиротство обучается и воспитывается в лоне «церкви»; болезнь находит утешение, чтобы закончиться смертью по правилам «церкви».

Испокон века мужчины надрывались на работе, женщины приносили смертельные жертвы в мире, который Господь создал для блага своих чад, а потом взвалил на плечи сына чудовищной тяжести крест – неужели только ради того, чтобы чада эти могли служить делу католицизма, доказывать его святость, подтверждать его силу и распространять царство тиранической «церкви»?

Ради блага человека было сделано мало, а ради Божьей славы и того меньше. Тысячи путей были открыты ценой боли, кровавого пота, самой жизни. Горы рассекались до основания, камни дробились в пыль – и все ради чего? Ради того ли, чтобы священники могли беспрепятственно шагать вперед и выше, к вершине, и оттуда простирать скипетр пожирающей своих детей «церкви»?

Это невозможно. Бог не принимает католицизма, а если бы Сын Божий поныне испытывал человеческую печаль, разве не оплакивал бы его жестокости и тщеславия, как когда-то оплакивал преступления и несчастья обреченного Иерусалима?

О, любители власти! О, ненасытные претенденты на царство! И для вас настанет час, когда ослабевшие сердца обрадуются, что существует милосердие за пределами человеческого сострадания; любовь сильнее всесильной смерти, которой не избежите даже вы; благодеяние, побеждающее любой грех, в том числе и ваш; жалость, спасающая миры и, больше того, прощающая священников.

Третье испытание заключалось в богатстве католицизма, в великолепии его царства. Меня приводили в церкви по торжественным, праздничным дням, демонстрировали пышные ритуалы и церемонии, и я смотрела.

Многие прихожане – как мужчины, так и женщины, – несомненно, превосходившие меня во многих знаниях и умениях, попадали под очарование красочного представления и утверждали, что, несмотря на протесты разума, воображение покорялось впечатлению. Я не готова в этом поручиться. Ни торжественная литания, ни высокая месса, ни сияние множества свечей, ни аромат и мерное покачивание кадил, ни богатое убранство, ни пышные одежды священников не произвели на меня глубокого впечатления. Все увиденное показалось не величественным, а безвкусным, не поэтически-одухотворенным, а вульгарно-материалистическим.

Я не призналась в этом отцу Силасу. Он был стар и выглядел усталым, в каждом неудачном эксперименте, в каждом разочаровании неизменно сохранял доброе расположение духа, и я не чувствовала себя вправе оскорблять его искреннюю веру, однако вечером того дня, когда меня поставили на балкон великолепного дома, чтобы наблюдать за совместной процессией церкви и армии – священниками с мощами, воинами с оружием, тучными пожилыми архиепископами в парче и кружевах, похожими на серых галок в павлиньих перьях, и толпой фантастически одетых девушек, – высказала свое мнение месье Полю.

– Мне не понравилось. Не уважаю напыщенные церемонии и больше не хочу на них присутствовать.

Облегчив совесть смелым заявлением, я получила возможность продолжить и, выражаясь более внятно и свободно, чем обычно, объяснить, что намерена и впредь придерживаться своей реформированной веры. Чем ближе я знакомилась с католицизмом, тем прочнее привязывалась к протестантизму. Разумеется, у каждой Церкви есть свои ошибки, однако теперь я особенно ясно увидела чистоту своей обители – по контрасту с той, чье распутное накрашенное лицо было открыто с целью вызвать восхищение. Я сказала, что мы соблюдаем значительно меньше формальностей в отношениях с Богом, сохранив лишь те, которых природа человечества в целом требует для должного соблюдения обрядов; призналась, что не могу смотреть на цветы и блестки, на восковые свечи и вышитые полотнища тогда, когда следовало бы поднять взор к тому, чей дом – бесконечность, а существование – вечность; поведала, что, думая о грехе и печали, о земной порочности, смертной греховности, глубокой скорби, не могу восхищаться пением священников и молчаливым участием высокопоставленных особ. Когда бедствия существования и ужасы разложения встают перед мысленным взором, когда надежда и сомнение возникают в сознании с равной четкостью – научное усилие утомляет, а молитва на чужом мертвом языке раздражает. Сердце хочет одного – искренне и горячо воскликнуть: «Господи, будь милосерден ко мне, грешной!»

Честно изложив свою веру, не опасаясь отдалиться от того, к кому обращалась, я наконец-то услышала созвучный голос, ответное эхо, гармоничное дыхание умиротворенной души.