Виолетта

Ты, Камило, голодный, полумертвый от жажды и в промокших пеленках, сразу же оказался в объятиях Этельви-ны Муньос, старшей внучки Факунды. Нарсиса, ее мать, родила Этельвину в пятнадцать лет. Девушка помогала бабушке растить братьев и сестер и вести хозяйство; у нее была широкая спина, ловкие руки и круглое лицо, кроме того, она обладала потрясающим знанием основ всего сущего. В школу она не ходила, умела кое-как читать и писать благодаря Лусинде Ривас, которая научила ее всему, чему могла, прежде чем ее одолела старость и в конечном итоге смерть.

В ту ночь тебя уложили между Факундой и Этельви-ной, а мы с сыном спали на железной кровати, когда-то принадлежавшей моей матери. Я несколько часов лежала в темноте, прислушиваясь к каждому шороху и ожидая, что за Хуаном Мартином вот-вот прикатит военный или полицейский джип, — и думала о своем материнстве, о том, как часто сын не мог на меня положиться, потому что я всецело отдавалась работе, о том, что его сестре всегда доставалось больше внимания, о его идеализме, который с детства вынуждал его спорить с отцом. Я уснула на рассвете и проспала совсем чуть-чуть, а когда проснулась, Факунда уже приготовила завтрак; Этельвина усадила тебя к себе на бедро и унесла доить корову, а Хуан Мартин помогал Торито с животными. По ночам все еще было прохладно, на листьях блестела роса, а от нагретой солнцем земли поднимался голубоватый пар. Свежий, пронзительный аромат лавра, как и прежде, живо напомнил мне о детстве в Санта-Кларе, которая для меня всегда будет священным местом. Весь день мы не выходили из дома, чтобы не привлекать к себе внимания, хотя ферма стояла на отшибе. В сундуке хранилось кое-что из одежды, оставленной Хосе Антонио много лет назад, и мы нашли брюки, ботинки и пару застиранных, но все еще годных для беглеца жилетов.

Мы уселись вокруг стола, где стояли чашки с чаем и лежал теплый хлеб, испеченный Факундой, и Хуан Мартин рассказывал нам об ускоренных судебных процессах и произвольных казнях; о заключенных, умиравших под пытками; о тысячах и тысячах арестованных, которых избивали и уводили среди бела дня на глазах у тех, кто осмелится высунуть нос; о полицейских застенках, военных казармах, стадионах и даже школах, куда сгоняли заключенных, о том, что на скорую руку строят концентрационные лагеря, и о прочих ужасах, которые мне казались неправдоподобными, потому что наша родина всегда была примером демократии на этом континенте, повидавшем множество узурпаторов, диктатур и государственных переворотов. Ничто из того, о чем рассказывал Хуан Мартин, произойти здесь попросту не могло, все это коммунистическая пропаганда. В то время я не поверила почти ничему, однако догадывалась, что у сына имелись веские причины бежать, переодевшись женщиной, и возражать не стала.

На закате Торито упаковал в рюкзак все самое необходимое.

— Пойдешь со мной, Хуанито, — сказал он моему сыну.

— У тебя есть оружие?

— Вот, — отозвался гигант, показывая мачете, которое служило для тысячи разных надобностей и которое он всегда держал при себе.

— Я имею в виду огнестрельное, — настаивал Хуан Мартин.

— Это не Дикий Запад, — вмешалась я, — здесь ни у кого нет оружия. Ты же не собираешься ни в кого стрелять.

Не позволяй им взять меня живым, Торито. Обещаешь?

— Обещаю.

— Ради бога, сынок! О чем вы говорите? — воскликнула я.

— Обещаю, — повторил Торито.

Они ушли, едва стемнело. Стояла теплая весенняя ночь, сияла полная луна, и мы видели, как они удаляются в противоположную от дороги сторону. У меня появилось ужасное предчувствие, что мы прощаемся навсегда, но я тут же его подавила: нельзя призывать несчастье, как говорили мои тетушки. По нашим подсчетам, через пару лет Торито исполнялось семьдесят, но я не сомневалась, что он поднимется по горной цепи и пешком пересечет невидимую границу, не имея при себе ничего, кроме надетой на нем одежды, двух одеял и принадлежностей для рыбалки и охоты. Он знал древние тропы и перевалы горного хребта, которыми пользовались только старые следопыты и кое-кто из индейцев. Однако Хуан Мартин, моложе его как минимум на сорок пять лет, был плохо подготовлен к такому марш-броску, его могла одолеть усталость, паника или холод, он мог поскользнуться и упасть с обрыва. Он был интеллектуалом, никогда не любил спорт и обладал рассудительным и осторожным нравом, совсем не таким, как у сестры. Ньевес чувствовала бы себя в своей стихии, удирая от неприятеля.

19