Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

Рефрен ее монологов, как и у самой Вирджинии Вулф, – «Вот я воображу». Когда Рода фантазирует про «эскадры моих кораблей», вспоминается корнуэльский парусник маленькой Вирджинии, который, доплыв до середины пруда в Сент-Айвз, пошел у нее на глазах ко дну…

Тема «я другой, я не такой, как все, я остаюсь в стороне» характерна и для мужской троицы; роли в ней распределяются сходным образом.

Австралиец Луис («губы поджаты, бледные щеки») под стать Сьюзен – у обоих есть цель в жизни: у Сьюзен – собственная ферма и семейные ценности, у Луиса – карьера чиновника; «корпеть в конторе над каким-то невнятным денежным документом» для него – предел мечтаний. Под стать с той лишь разницей, что своим одиночеством, отринутостью Луис склонен был в молодости (но только в молодости) бравировать. Этот австралиец, как, впрочем, и все шестеро, – личность парадоксальная. И – повторим в пику недоброжелателям Вулф – списанная с жизни, из плоти и крови, а вовсе не музейный экспонат, не образ, выращенный в модернистской пробирке.

Луис стыдится своей аккуратности, дисциплинированности, непохожести на остальных и одновременно ими гордится: «Мой отец – брисбенский банкир, я говорю с австралийским акцентом… Они красные, а я бледный, бледный и аккуратный… Я знаю урок наизусть, им всем в жизни столько не знать, сколько знаю я…»

Гордится своей «отгороженностью» от мира, своей непохожестью на остальных: «Я – не как вы, единичные, цельные… я прожил уже тысячи жизней».

Больше же всего кичится своими успехами, тем, какой он вальяжный, как устроился в жизни. Чувств к людям у него нет; куда больше, чем людей, он любит вещи, свои вещи, немые свидетельства своего успеха, и эти вещи он одушевляет: «Я чуть ли не влюблен в телефон и пишущую машинку… люблю свое расписание встреч…»

И люди платят ему тем же: их отпугивают его отчужденность, загадочность, настороженность, чопорность, «смесь робости и спеси» (говорит про него Невил). А Бернард уточняет: «Он был лишен тех простейших приспособлений, какие привязывают одного человека к другому».

Рода не в состоянии выучить цифры, она их боится, ей стыдно; Луису тоже стыдно за свой австралийский акцент, но, в отличие от Роды, он вместе с тем настроен на победу: «Мы готовы всё преодолеть и победить». Не «я», а «мы». Это себя он величает первым лицом множественного, а не единственного числа. Как Рода, как Сьюзен, он «остается в стороне», при этом, в отличие от них, хочет быть частью целого: «Скоро, скоро наши монологи составят общую речь!».

Хочет, чтобы его любили и понимали, ощущает же себя «чужаком», и это ему обидно: «…я, больше всего на свете жаждущий любви, понимания, я – посторонний, чужак. Я хочу быть как все, укрыться под плоской волной заурядности».

Хочет победить – и побеждает: лучше всех учится, делает карьеру, к которой всю жизнь неотступно шел.

«Мы (опять «мы»!) оплели мир сетью своих кораблей, – скажет он уже в зрелом возрасте. – Перевязали весь глобус нитями. Меня немыслимо ценят. Все юные дамы в нашем офисе оживляются, когда я вхожу».

Его идеал – норма, ему претит «беспорядочное шествие»: «Всё, что превышает эту норму, – тщета».

Норма и высокая самооценка. Луис знает себе цену, ощущает свое преимущество перед другими, и при этом – еще один парадокс – другим завидует. «Я презираю его неряшливую речь, – думает он о Бернарде, – я настолько выше его и – завидую».

Если Рода отгораживается от жизненных невзгод фантазиями, то Невил – и в этом смысле у него с Луисом немало общего – прилежанием, упорядоченностью, убежденностью, что всё, в конечном счете, кончится хорошо: «В мире есть порядок… и всё у меня впереди». Или это он так себя успокаивает?

В мире Невила царит здравомыслие, в нем нет места религии, мистике: «Я одно презренье испытываю к этой религии скорби, к унылым, дрожащим теням».

Невил, правда, и сам дрожащая тень: он хрупок и физически, и психически. И хрупкость, внежизненность, как и Луис, компенсирует добросовестностью, силой воли и страстью к учебе. Оказавшись в колледже, он предвкушает, как будет «исследовать точность латыни и… пробовать на язык раскатистые гекзаметры Вергилия и Лукреция».

Вместе с тем, он сам же страдает от своих завышенных притязаний, для него, человека по-своему яркого, одаренного, бездарность окружающих непереносима: «Хочется в голос кричать от уютного самодовольства, от бездарности этого мира, который плодит коневодов с коралловыми брелоками на цепях».

В образованности, высоком интеллекте – и его слабость, «роковая какая-то нерешительность», которую он постоянно ощущает, боится, что, если дать ей волю, она «обернется пеной и фальшью».

Невил – живая пародия на книжного червя, он «исследует каждый поворот, каждый изгиб латинской фразы», он готов без конца говорить о литературе, Шекспире, «Гамлете», Китсе, – однако сам ничего оригинального, долговечного создать не в состоянии; Невил, как прустовский Бергот, – «жеманный чеканщик безделок»[153], не более того.