Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

Следствием страха, раздражения, жалоб на судьбу стала мнительность, навязчивое стремление прислушиваться к себе, ежеминутно фиксировать, оценивать свое состояние («слишком много думаю о себе»). Стараться понять, во что может вылиться «мое обычное состояние неадекватного оживления». В дневниках Вирджинии едва ли не на каждой странице читаем весьма красочные описания ее симптомов и состояний:

«Странное шуршание крыльев в голове… мозг закрывается… отказывается регистрировать впечатления… вчера утром появились знакомые искры… всё стало скучным, безвкусным, бесцветным… читаю автоматически, как корова жует жвачку… глаза болят, дрожат руки… кровь не поступает в голову… я думала, в мозгу что-нибудь взорвется… сердце у меня подпрыгнуло и остановилось… мой мозг похож на тугой клубок струн… половина моего мозга совсем высохла…»

Существенная деталь: когда болезнь отступала, Вирджиния помнила почти всё, что с ней происходило, – никакой амнезии. И не только помнила, но и пользовалась бредовым состоянием для воспроизведения внутреннего монолога героев своих книг; болезнь словно бы «способствовала» реализации ее творческого замысла: вспомним хотя бы Септимуса Уоррена-Смита из романа «Миссис Дэллоуэй», его голоса и видения.

2

В отличие от покончившего с собой после войны Септимуса Смита или погибшего на фронте Руперта Брука, смерть которого стала для Ка-Кокс тяжким ударом, а также Сесила Вулфа, младшего брата Леонарда, убитого в самом конце «этой ужасной войны, от которой никуда не денешься»[48], – блумсберийцы в большинстве своем в мировой бойне не участвовали. Любыми способами стремились избежать призыва и его альтернативы – суда и тюрьмы. Как очень немногие, войну восприняли негативно. И, как очень многие, – панически.

«Всеобщее потрясение, вызванное Первой мировой войной, было настолько внезапным, что мы еще опомниться не успели… а наши чувства превратились в груду обломков, а сами мы – в безмолвных свидетелей, наблюдающих за ними искоса, со стороны», – вспоминала много лет спустя Вирджиния Вулф.

Ей вторит Дэвид Герберт Лоуренс: «Итак, наш космос взлетел на ветер, звёзды и луна стерты с небосвода… Наступил конец, наш мир исчез, мы же превратились в пыль, рассеянную в воздухе» (из письма леди Оттолайн Моррелл, 9 сентября 1915 года).

Панически, но не «патриотически». Если «безмолвным свидетелям» что и угрожало, то лишь германские цеппелины и осуждение сограждан, для которых взгляд «искоса, со стороны» был совершенно неприемлем. Не страдала патриотизмом и Вирджиния:

«Испытала полную внутреннюю опустошенность… Поняла, что патриотизм – низкое чувство… Когда играли гимн, ощущала только одно: полное отсутствие эмоций в зале. Если бы англичане не стыдились говорить в открытую о ватерклозетах и совокуплении, тогда бы они могли испытывать человеческие чувства. А так призыв к сплочению невозможен: у каждого ведь свое пальто, свой меховой воротник. Когда смотрю в подземке на лица себе подобных, начинаю их ненавидеть. Право, сырая красная говядина и серебристая селедка на глаз куда краше»

[49].

Патриотизм, убеждена Вирджиния Вулф, – низкое чувство:

«Только, ради бога, ничем не жертвуйте своей родине», – пишет Вирджиния Ка-Кокс.

«Патриотизм в литературе – смертельный яд», – записывает она, когда в апреле 1915 года газеты славили погибшего Руперта Брука.

В рецензии на военные стихи Зигфрида Сассуна (май 1917 года) она не скрывает, какое отвращение вызывает у нее мировая война, словно прозревает ее ужасы сквозь газетные штампы: