Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

«Сидим и наблюдаем за всем этим… за чудовищными картинами, которые скрываются за бесцветными газетными фразами».

Вулфы узнавали о войне, конечно же, не только из газет. Доставалось и им – особенно невиданно холодной зимой 1917–1918 года, когда Вирджинии и Леонарду приходилось во время бомбардировок среди ночи спускаться в подвал «с одеждой, стегаными одеялами, часами и фонарем. Спускаться и сидеть на деревянных коробках в угольном сарае или лежать на полу, на матрацах в кухне», – вспоминала Вирджиния.

«Ложишься в постель в полной уверенности, что больше нам никогда не придется бояться…» – записывает она в дневнике 18 октября 1918 года.

Увы, придется. Не скоро, но придется.

Даже долгожданная победа, заключение перемирия и прекращение кровавой бойни воспринимались ею «чужим праздником», чем-то надуманным, искусственным, лицемерным. И даже «убогим и гнетущим» (“sordid and depressing”), как она выразилась в письме Ванессе.

«Не знаю, но мне всё это кажется праздником слуг, призванным умиротворить и успокоить “народ”, – запишет она в дневнике, увидев по дороге в Эшем праздничное шествие в связи с заключением Версальского договора. – Есть что-то просчитанное, политическое и неискреннее в таких праздниках… в них совсем нет красоты и почти нет стихийного порыва»

[50].

Да и откуда было взяться стихийному порыву, если и у активных и у пассивных участников войны «глубоко-глубоко угнездилась эта причиненная войной, бесчеловечной и беззаконной, боль»[51]?

Вирджиния не только не страдала патриотизмом, но к военным рискам и вызовам отнеслась с неприкрытой иронией – «искоса, со стороны». Вот что она пишет Ка-Кокс, оказавшись ненадолго в Лондоне в первые месяцы войны:

«Мы выехали неделю назад из Эшема, который живет по законам военного времени. Повсюду солдаты, они снуют взад-вперед, люди копают траншеи, идут разговоры, что в коровнике разместится военный госпиталь… Мы шли по Лондону, и, о Господи, только и разговоров, что грядет конец цивилизации и что наша жизнь ничего не стоит… Говорят, что предстоит великая битва, и состоится она именно здесь, в 15 милях от Северного моря…»

Сама же Вирджиния Вулф в этих разговорах участия, конечно, не принимает. Да и в ее ранних романах – «По морю прочь» и «День и ночь» – о войне, из-за которой, по ее же собственным словам, «во всех, мужчинах и женщинах, вскрылись источники слез», не сказано ни слова. Что не раз служило поводом для упреков в уходе от «насущных проблем общественной жизни». В своей рецензии на «День и ночь», озаглавленной «И плывет корабль в тихую гавань»[52], Кэтрин Мэнсфилд обвиняет автора в интеллектуальном снобизме, в том, что она живет вне времени: «Никакой войны никогда не было – вот смысл книги». Сама же Кэтрин Мэнсфилд, ставшая в одночасье национал-патриоткой, убеждена:

«Я чувствую всем сердцем, что всё теперь пойдет по-другому, не будет так, как прежде, и мы, художники, являемся предателями, если думаем иначе. Мы обязаны это учитывать и искать новые средства выражения для наших новых мыслей и чувств».

«Искоса, со стороны» отнеслись к войне и другие блумсберийцы. Мало сказать «со стороны» – резко отрицательно, причем не столько даже к войне как таковой, сколько к той волне агрессии, которая всколыхнула патриотически настроенное общество. Вирджиния считала Блумсбери «оплотом против варварства», в ноябре 1915 года писала Дункану Гранту: