Витязь. Владимир Храбрый

Внутри помещения стелили нары для отдыха, ставили стол, возле стен скамьи, клали кожур - печь без трубы, какая обычно бывает в курной избе. На кожуре готовили еду и сушили одежду, обувь.

Дым выходил через отверстие: сначала стелился по потолку, а потом струей - наружу, и никогда никто не угорал. Окон нет, да они и не нужны, потому что люди залезали сюда только есть и спать: работа от темна до темна…

Подъехали к мурье, заглянули в отверстие, из которого валил дым.

- Эй, кто там, вылазь! - крикнул Яков.

Дружинники уже прилаживали котелки на железных стояках, которые тоже были предусмотрительно взяты с собой, и рылись в мешках, доставая пшено и лук, чтобы варить суп.

Из мурьи вылез парнишка лет пятнадцати: лицо в саже, глаза слезятся от дыма, в ветхом кафтанишке, на ногах бахилы, перетянутые бечевкой, в руке ковш, видно, обед готовил, в котле мешал. Испуганно огляделся, но, увидев монахов, успокоился.

- Где тут у вас вода? - спросил Стырь. Парнишка показал на родник, огороженный досками. Игнатий взял котелки и пошел.

- Чьи будете? - спросил Владимир. - Кому лес рубите?

- Монастырские мы, - ответил парнишка, - Коломенские. Лес рубим и к Оке возим, там в плоты собираем. Оборону противу татар приказано делать: вот по весне новые сторожи зачнут ставить. Сказывают, поганые летом должны снова на Москву пойти…

- А кто сказывает? - прищурился Серпуховской.

- Промеж собой мужики балакают. Да вон и наш игумен отец Пафнутий надысь баял: непременно Мамай должон снова на Москву пойти, река Вожа ему - как баранья кость в горле… Игумен и направил нас лесовать, а по весне должно на укрепление засек и сторожей народу немало выйти… Ох, как в нем, в народе, силу-то колыхнула победа на Воже!

Великий князь улыбнулся, глядя на рассудительного не по годам кашевара; понравился он ему своей речью.

Парнишка снова улез в мурью, а князья Дмитрий, Владимир и воевода Бренк сели обедать. Яков, Пересвет и дружинники приступили к еде после них. Как и полагается монахам, ели пшенный суп с луком, без мяса, пахнущий дымом костра. И этот запах напомнил обоим князьям о ратных походах: сколько им пришлось, участвуя в битвах с малолетства, побывать в них и сколько таких же котелков с супом опорожнить со своими воинами!.. А сколько за это время хороших боевых друзей пришлось похоронить и сколько раз сами находились на волосок от погибели!..

Что же касается великого князя, то жила в нем вера, что неподвластен он в бою смерти, и эта вера с возрастом крепла, потому как твердела рука, закалялась воля, прибавлялось мужество и постигалась наука ратная. Выиграв битву, кланялся он на поле брани всем, кто помог ему это сделать: и своей дружине, и смерду, и простому ремесленнику, бившимся с ним рядом. И как возрадовалось его сердце, когда услышал от юнца кашевара вот эти слова: «Ох, как в нем, в народе, силу-то колыхнула победа на Воже!» Значит, верят, что ордынца бить можно…

Подошли лесорубы: все они были рослые и широкоплечие, в полушубках, за кушаки засунуты топоры. Особенно выделялся один: с черной, как смоль, бородою, умными глазами, полушубок накинут на плечи, словно жарко мужику, через распахнутую на груди рубаху выбиваются такие же, как борода, черные волосы.

- Здравствуйте, божьи люди! - сказал чернобородый, подходя к обедающим. - Хлеб да соль… Откуда едете, если не скрытничаете?

- Чего нам скрытничать, - ответил Бренк. - Везем горшки в Пронскую обитель. В Москве по делам бывали, сейчас оттуда.

Чернобородый бросил взгляд на сани, увидел волка, хитро прищурился:

- А мы видели, как за вами звери гнались. Метко стреляете, божьи люди. Где только научились?

- Да ведь и инокам приходится добывать в поте лица хлеб насущный. Мы на стрелу рыбу берем…

Лесоруб глянул на Дмитрия Ивановича и отвернулся. Потом снова посмотрел на него. Это не ускользнуло от внимания Бренка.

- Дальше вам волков, я полагаю, опасаться нечего, - продолжал чернобородый. - Как только за Оку выедете, и сразу полем, если вам к Пронску путь держать… Волки там сытые ходят, по полю кони и людские тела вразброс, еще не убрали. Где прошел Мамай, там много корму волкам…

Лесоруб снова пристально посмотрел на великого князя. В его глазах Дмитрий уловил удивление и что-то вроде испуга и вдруг вспомнил и эти глаза, и черную, как смоль, бороду, и даже топор - не этот ли, засунутый у него за пояс?! - которым мужик рубил ордынцев и кричал: «Знай наших, коломенских!»

«Узнал, что ли, меня?» - подумал князь. Но чернобородый, не глядя больше на Дмитрия, повернулся в сторону мурьи и крикнул:

- Филька! Слышь! Еда готова?

Из отверстия вылез по пояс давешний парнишка и, вытирая рукавом рот, ответил:

- Готова, батя. Я уж и свечи затеплил, залезайте.

Лесоруб оборотился к Пересвету:

- Это сын мой, Филька. Смышленый малец.

- Да, говорили мы с ним. Люди вы наши - монастырские. А тебя как зовут? - спросил Пересвет.