Виткевич. Бунтарь. Солдат империи

Теперь о вещах, оставленных Яном у Виктора Ивашкевича в Оренбурге. Тот должен был связаться с семьей, выполняя последнюю волю покойного и передать их родственникам. Но в дневнике племянницы Эльвиры говорится: Ивашкевич написал «отцу нашему», то есть Игнацию, что Виткевич ему ничего не оставил, и «отец понял, что это значит»[595]. Обманул старый приятель, собрат по крожской трагедии, так что ли? Но даже если так, то вряд ли он руководствовался корыстными интересами. Возможно, зная о натянутых отношениях Яна с членами семьи, в особенности с Игнацием, не счел правильным передавать им вещи покойного.

От петербургского имущества Яна Игнаций отказался, не взял ничего. Зачем же ему оренбургское имущество, в основном, книги? Азиатский департамент прислал хозяину Пошавше старый халат Яна и еще «какие-то мелочи», вместе с копией предсмертного письма, но не факт, что брат в этом нуждался.

С другой стороны, мы многого не знаем, возможно, не все было так просто и ясно. Родные позднее вспоминали о Яне, он не был им совершенно безразличен. Прежде всего это относится к племянницам. Слишком юные в дни смерти своего дяди, они тогда не могли сами съездить в Петербург за его вещами, а иначе, вероятно, съездили бы.

Вот что с восхищением писала Мария: «Легендарный образ Яна, старшего брата нашего отца, запал нам в души как образ нового Валленрода… Виткевич строил большие планы: создавать угрозы России на востоке и на юге, стать польским Валленродом, призывать к борьбе за свободу всех, кто томился в неволе московской, завоевать свободу для Польши и других стран: “За вашу и нашу свободу”»[596].

Вообще, факты, иллюстрирующие отношение к Виткевичу членов семьи, достаточно противоречивы. Мы помним, какая полоса отчуждения пролегла между ними после аферы подполковника Яновского, как расходились жизненные пути Яна и Игнация, с какой неохотой Ян ездил в Пошавше.

Со временем отношение Игнация к старшему брату менялось, приходило понимание, что Ян, хоть и сделавший выбор в пользу другой жизни, был человеком благородным и выдающимся, достойным уважения и любви.

Проходят годы, и Игнацией начинает собирать факты и документальные свидетельства о жизни Яна, об этом упоминала Мария. Когда за участие в восстании 1863–1864 годов ее отца сослали в Сибирь вместе со всей семьей, он забрал с собой все свои рукописи, книги, документы. Они жили на поселении в Томске, когда однажды ночью к ним нагрянули полицейские: все перевернули вверх дном и унесли материалы, связанные с судьбой Яна. Так и не вернули, куда они делись – неведомо.

Мария и другие члены семьи допускали, что «наверху» опасались, будто биографические изыскания Игнация позволят раскрыть тайну гибели его брата. После обыска, этого драматичного эпизода, они окончательно уверились, что смерть Яна не явилась результатом самоубийства, и в ней повинны царские власти[597].

В результате, констатирует Евсевицкий, «легенда переросла в миф», который вслед за Игнацием принялся развивать и «совершенствовать» его сын Станислав.

Характер этих усилий подробно изучил польский ученый, однако не обнаружил ничего нового. Племянник делал упор на «валленродовской» концепции. «Замысел моего дяди, – писал Станислав, – заключался в том, чтобы увлечь Россию как можно глубже в Азию, довести дело до ее схватки с Англией, которая в то время единственная была в состоянии бороться с Россией и, как полагал дядя, победить ее»[598]

. Собственно, то же самое, что писала Мария.

Племянник изобрел специальный термин «валленродизм», подразумевавший службу врагу с тем, чтобы впоследствии использовать это ему во вред. Виткевичу отводилась роль шпиона, диверсанта, если выразиться понятным языком. «Свой среди чужих», который в результате оказывается «чужим среди своих». Побочные издержки…

На эту тему с пафосом рассуждал К. Косинский, биограф Станислава Виткевича, воспроизводя его представление о своем дяде: «В гордой и остриженной наголо голове польского ребенка, осужденного провести всю свою жизнь в оренбургских батальонах, зародилась грандиозная мысль уничтожения России посредством Азии»[599]. Естественно, он попытался эту мысль реализовать и, естественно, был за это убит. Такой исход легко додумывался. Подобного рода спекуляции красиво и эффектно смотрятся в русле польского романтизма, но их сложно квалифицировать иначе, как упражнения в героической конспирологии.

Станислав способствовал увековечению памяти о своем дяде, что бесспорно похвально, но мало связано с поисками исторической правды. Зато продвигавшаяся им теория «валленродизма» пришлась по вкусу польским авторам художественных произведений, в которых затрагивалась судьба Виткевича[600]. Они предвосхитили появление книг Гуса и Семенова, которые, в свою очередь, оказали влияние на конструирование польских мифологем. Дело дошло до того, что в Польше Виткевича стали сравнивать с Зорге, обер-лейтенантом Клоссом[601] и, конечно, Штирлицем. «Польский Штирлиц» – куда уж дальше…