Виткевич. Бунтарь. Солдат империи

«Россия вне всякого сомнения еще до начала войны (Первой англо-афганской войны 1839–1842 годов – авт.) длительное время была настроена решительно, лелея планы массированных завоеваний на Востоке, и не только лелея, но и предпринимая различные активные шаги для реализации этих планов, чтобы претворить их в жизнь окончательно и бесповоротно. Она добилась значительных успехов в попытках включить в сферу своего влияния Персию. Она поощряла амбициозные проекты шаха в отношении его восточных соседей. Она поддержала, а, возможно, инспирировала экспедицию против Герата, снабжала агрессора оружием и боеприпасами, руководила осадой и почти добилась захвата города. Ее намерение заключалось в использовании Персии как своего инструмента: подталкивать ее в направлении Афганистана и Инда, дожидаясь удобного момента, когда можно будет встать на место своего подручного и обрушить свои легионы на британскую армию по всей линии Инда и Сутледжа[280]»

[281].

Напомним о том, что планов «воевать Индию» у России не было (англичанам было удобно в пропагандистских целях муссировать этот тезис), но план тройственной коалиции существовал и мог смешать британские карты, это очевидно.

Симонич регулярно уведомлял Петербург «о сделанных персидским шахом приготовлениях к возвращению под власть Персии Герата, где ныне владеет один из членов свергнутой династии афганских ханов». А Родофиникин надеялся, что «весьма быть может, в скором времени весь Афганистан покорится Персии, чего мы отнюдь не должны пугаться, а напротив, желать, ибо лучше, чтобы афганцы были под владычеством вовсе не страшной для нас Персии, нежели англичане наложили на них свою торговую железную руку»[282]

.

Николай I и Нессельроде, в принципе не возражая против «гератского предприятия» и политического проекта по созданию коалиции, оставляли за собой право корректировать российскую позицию в зависимости от перемен в текущей ситуации. Многое зависело от того, как на практике будет осуществляться завоевательная экспедиция, с какими издержками, не затянется ли, насколько эффективным окажется «персидское притяжение» для афганских ханств, как станет реагировать Лондон. Окончательно портить с ним отношения ни государь император, ни министр не хотели. В беседе с Дюгамелем царь прозрачно намекал на двойственный характер политической линии, которой придерживалась Россия: «пользоваться тем влиянием, которое принад лежит нам по праву, но при этом не становиться в неприязненные отношения к англичанам»[283]. Существенным было и то, что Николай I и министр приоритетными для России все же считали европейские, а не азиатские дела, и в этом отношении отличались от таких чиновников, как Симонич, которым было свойственно «более энергичное, чем это следовало, старание… помочь Мохаммад-шаху в овладении Гератом»[284].

Но на первых порах рвение Симонича и его единомышленников поощрялось. Само его назначение явилось симптоматичным. Впервые империю в Тегеране представлял дипломат в чине чрезвычайного и полномочного министра, до этого российской миссией руководили временные управляющие. Теперь этот пост становился одним из важнейших «с точки зрения внешней политики и дипломатии России, тем более в указанное время»[285].

В одно время с приездом в Петербург Виткевича и Гуссейна Али Симонич информировал правительство об активизации контактов между Тегераном и афганскими ханствами. Докладывалось, что к персидскому двору направлен посланец из Кандагара с просьбой взять это ханство «под защиту и покровительство Персии, на что Персидское правительство изъявило согласие»[286]. Шах согласился принять кандагарских братьев в число своих вассалов и принялся ждать, что с аналогичной просьбой к нему прибудет эмиссар из Кабула[287]

. Симонич настаивал на том, чтобы «освятить» эти шаги российской поддержкой, то есть дать заинтересованным сторонам соответствующие гарантии.

Таким образом, перед российским руководством на персидско-афганском направлении стояли сложные задачи: следовало точно рассчитать, как в них впишется миссия Гуссейна Али и какой именно ответ Николая I он доставит в Кабул. Все это требовало времени, как, впрочем, и проверка личности самого посланника. Родофиникин задавался вопросом: можно ли полностью ему довериться, действительно ли он доверенное лицо кабульского правителя и насколько подлинным является привезенное им письмо.

Источником сомнений было не гипотетическое самозванство, Лжегуссейна, как мы помним, уже успели разоблачить в Тифлисе. К тому же Родофиникин не ставил под вопрос свидетельство Виткевича, запомнившего Гуссейна по встрече с ним в 1831 году. Но это и вызывало тревогу – ведь Шах-Заде Фарук, в свите которого состоял Гуссейн, принадлежал к династии Садозаев и являлся родственником Шуджи-уль-Мулька, врага Дост Мухаммед-хана. Вдруг этот вельможа задумал провокацию?