Виткевич. Бунтарь. Солдат империи

Поначалу оба, Виткевич и Гуссейн, устроились в гостинице Konna (располагалась на углу Тверской площади, там однажды, в 1830 году, пару дней проживал Пушкин), но болезнь побудила афганца перебраться в дом князя Телемаха Александровича Ханджери, где ему обеспечили хороший уход. Хозяин – один из сыновей валашского господаря Константина, дипломат и действительный статский советник. В 1828 году (возможно, и позднее), служил драгоманом в российском посольстве в Константинополе, свободно владел турецким и персидским языками и без труда мог общаться с гостем из Афганистана.

Судя по отчетам Виткевича, доктор навестил больного афганца 69 раз, и каждое посещение стоило пять рублей. Вдобавок 146 рублей ушло на лекарства. Выздоравливал Гуссейн медленно, так что Ян не стал его дожидаться, поехал вперед, рассчитывая, что позднее афганец к нему присоединится. Дело государево не терпело отлагательств.

Виткевич позаботился о том, чтобы избежать любых случайностей и казусов, которые могли подстерегать иностранца, путешествующего по российским просторам. Приобрел для Гуссейна коляску (540 рублей) и договорился, что его будет сопровождать жандарм. «На прогон и кормовые деньги» этому жандарму ушло еще 620 рублей[324]. В общем, задуманное политико-дипломатическое предприятие недешево обходилось правительству.

Как показало дальнейшее, решение оставить Гуссейна Али в Москве было верным, ведь он мог стать серьезной обузой. Ян вообще допускал, что афганец не сумеет продолжить свой путь, и писал Далю: «Гуссейна я оставил в Москве, и кажется, что он оттуда не выедет, впрочем, судьбы Аллаха неисповедимы, может быть, он и оживёт»[325].

Сам Гуссейн сомневался в своих силах и не исключал, что не справится с недугом. На этот случай он сделал завещательное распоряжение, которое передал Виткевичу. Тот, обо всем исправно докладывавший в Азиатский департамент, отрапортовал и на этот раз: «…К тому же дал мне Гуссейн Али род духовной на персидском языке, в коей он означает, что при нем находятся наличными деньгами восемьсот червонцев и просит меня, чтобы в случае его смерти деньги его были отосланы в Кабул на имя его брата Раджаба Али, живущего в Бала-Гисаре[326]

. Документ сей засвидетельствован подписью, состоящего при господине Московском г-г[327] статским советником князем Ханджери, который по знанию персидского языка назначен для попечения об Гуссейне Али…»[328].

Рапорт был составлен 25 мая и в этот же день или на следующий Виткевич покинул Белокаменную.

7 июня он благополучно добрался до Тифлиса, где предполагалась его встреча с бароном Розеном. Она могла стать весьма любопытной, но малоприятной, учитывая, что в 1823 году барон председательствовал в военно-полевом суде, выносившем приговоры Виткевичу и его товарищам. Однако так случилось, что Розен находился в отъезде. Возможно, Ян мог его подождать, но не стал этого делать – по всей видимости, не жаждал общения с Главноуправляющим. В беседе пришлось бы соблюдать политес, проявлять сдержанность – глядите: я уже совсем другой, переродившийся, истинный патриот, искупивший грехи молодости. Вряд ли Виткевич забыл и простил случившееся 14 лет назад, а показывать этого было никак нельзя.

До приезда в Тифлис, в Ставрополе, уже будучи осведомленным об отсутствии Розена, Виткевич заявлял о своем намерении с ним встретиться. Но, не исключено, говорилось это «на публику», чтобы показать свою готовность следовать установленному порядку и протоколу. Вот как об этом Ян написал Далю в письме от 30 мая: «Вильяминов[329]

и все войска отправились в экспедицию, барон Розен также в горах в 7000 <вёрст> где-то к Чёрному морю около Абхазии. Приехавши в Тифлис, я отправлюсь туда, потому что он нескоро возвратится, а я должен непременно засвидетельствовать <от> Азиятского департамента лично. Ежели успею попасть на пир, на драку, постараюсь не ударить в грязь честью Оренбургской Казацкой»[330].

Последнее могло быть основной причиной, побуждавшей Виткевича подумывать все-таки о том, чтобы действительно отправиться к Розену. Не личная встреча с бароном, а возможность принять участие в «драке», то есть в боевых действиях, привлекала поручика. Проявить удаль свою, а после уж мчаться в Персию и Афганистан. «В Тифлисе я буду дней через 5, а оттуда, съездив послушать свисту пуль черкесских – поскачу в Тегеран подышать воздухом чумы и прислушаться щёкоту скорпионов – не правда ли, что это поэтически? А наше дело козацкое, добиваем как умеем скорее остатки жизни – а всё конца нет как нет!»[331].