Владимир Маяковский. Роковой выстрел

Ответ на вопрос, о какой азбуке идет речь, получаем непосредственно из текста Розанова, из того абзаца, что лежит между цитатой из Платона[44] и рассуждением Розанова, которое мы только что привели: «…чудовищная несообразность: азбука мышления, где Б побивает А и никто ничего не понимает в природе[45]

, дешифруя ее с помощью этой азбуки»[46].

Практически одновременно с рассуждениями об азбуке Розанов касается еще одного вопроса, имеющего прямое отношение к «Про это»: «Почти самое замечательное в этом рисунке (речь идет о лодке для плавания на фоне звездного неба в Царство мертвых. – Л.К.

), что уморительные слепыши-египтяне не преминули в каждую звездочку вложить «душу живу», т. е. повторить в ней каплю, которая и «на земле – внизу», и «на верху – горе» равно является у них поклоняемой. <…> Звездочки-капельки… живые капельки, «живые – почему нет»?», которыми Бог окропил мироздание в день Четвертый, удивительно напоминают «плевочки-жемчужины» из «Послушайте!».

Образ одушевленной звездочки находим и в «Семейном вопросе в России», в комментарии к «Сну смешного человека», где Розанов с умилением отмечает наличие «чувства солнца к человеку»[47], которое на египетском рисунке имеет что-то вроде тени души.

Вот как это выглядит в «Людях лунного света»: «Удивлен я был, рассматривая карфагенские монеты (см. Мюллер «Монеты Африки») с изображением на них Астарты-Таниты. Это очень редкие монеты, выбитые в эпоху Цезаря и Августа в самом Карфагене, тогда как более древние карфагенские монеты, чеканившиеся в сицилийских колониях, все носят на себе изображение других божеств. <…> Весь стиль – монахини! Вдобавок и прямо к ужасу – позади головы стоит крест, длинный латинский «крыж», т. е. «крест-накрест» две прямые линии, поперечная ближе к верхнему концу, и без всяких наших «православных» перекладин! <…> Душа человеческая, сама душа его жизни, родилась с «облачком» <…> которое мы и видим, или ждем, или вспоминаем. В «Астарте-Молохе» древние, по-видимому, отнесли это «облачко души человеческой» к извечному, к небесному: провидели в самом Боге-Творце это «облачко», или уже в нем-то – целую «тучу»… «грозы и молнии»…»[48]

Таким образом, разные вещи Маяковского типа, в данном случае, «Облака в штанах», начинают связываться через многочисленные розановские тексты, следуя за развитием художественно-философских рассуждений автора «Людей лунного света».

Почему же Маяковский избегает в прологе поэмы прямого упоминания «этого» – любви, хотя оставляет напрашивающуюся рифму?

Дело в том, что «это» – далеко не только «Эрос», или «Любовь». В произведениях Достоевского это слово может означать, например, и убийство, и самоубийство, и казнь. И если в первом значении действительно мы встретим «ЭТО» в «Преступлении и наказании», то во втором «ЭТО» (самоубийство) находится в «Сне смешного человека», обработанный Розановым текст которого и «египетский» комментарий к нему и составляют в «Семейном вопросе в России» второй эпилог книги[49].

Важно, что прямая отсылка к «Сну смешного человека» содержится и в статье «О древнеегипетской красоте», после разбора сцены с самоубийцей Свидригайловым, которого пытается остановить пристав на мосту (это та самая сцена, о которой в «Про это» сказано «Как семь лет назад в «Человеке» на мосту стоит человек), и «кошмара Ивана Федоровича» из «Братьев Карамазовых»[50]. Здесь нам вновь придется проследить за тем, как развивающаяся розановская мифологема будет «собрана» Маяковским в глубокий поэтический символ.

Л.Ю. Брик в своих беседах с К. Бенедетти вспоминала о последних днях Маяковского: «О Достоевском подумала я, когда вскоре после смерти Маяковского М.Ю. Левидов рассказал мне, что в марте 1930 г. он случайно встретил Маяковского в Доме Герцена. Посидели вдвоем за столиком, и Левидов спросил его, отчего он грустный. Смысл ответа Маяковского был, что ему людей очень жалко. Всех несчастных. А сейчас он опять вспомнил про нищую, которой не подал несколько лет тому назад: «Не могу простить себе». И он упорно продолжал говорить о том, что потом не мог найти эту нищенку. Левидов подумал тогда, это литература, что, может быть, Маяковский пишет стихотворение на эту тему. А я знаю, каким сильным чувством, каким острым ощущением была в нем жалость, жалость к человеку, к животному, к «мельчайшей былинке живого»[51].