Владимир Набоков: русские годы

Набоков хотел (и это было одним из самых заветных его желаний) отдать дань любви своему необыкновенному отцу, не вторгаясь при этом в собственную личную жизнь. Он нашел следующее решение: пусть Федор напишет воспоминания о своем

отце, таком же незаурядном и смелом человеке, как Владимир Дмитриевич, — кстати, Елена Ивановна позднее признается сыну, что Годунов на удивление точно уловил каждую черточку в характере ее мужа, — но снискавшем известность не как государственный деятель и публицист, а как лепидоптеролог и исследователь Средней Азии. Владимир сам когда-то мечтал совершить лепидоптерологическую экспедицию в Среднюю Азию, но 1917 год нарушил эти планы. Дав волю фантазии Федора, воображающего себя участником последней экспедиции своего отца, из которой тот не вернулся, автор, так же как и его герой, смог осуществить свои лепидоптерологические мечты, отдать дань памяти отцу, принявшему необычную смерть, и написать повествование нового типа, сочетающее высокую романтику и научную точность. Разумеется, чтобы справиться с подобной задачей, Набокову и придуманному им писателю пришлось серьезно изучить литературное наследие великих русских путешественников-естествоиспытателей, и в первую очередь исследователя Средней Азии Николая Пржевальского.

Набоков остро чувствовал, сколь многим в себе он обязан отцу. Чтобы передать это ощущение преемственности, он побуждает своего героя проявлять такую же отвагу, как и его отец, только в иной, соприродной ему сфере — в сфере русской литературы. И поскольку Набоков мог лучше всего выразить свою позицию, показав, как любовь его молодого героя-писателя к русской литературе и служение ей сполна возмещают ему тяготы изгнанничества, то для романа требовались такие сочинения Федора, которые продемонстрировали бы его литературную смелость и в то же время связали между собой его русские истоки и его эмигрантское настоящее.

Набоков нашел блестящее решение проблемы. В 1928 году в Советском Союзе с большой помпой отмечалось столетие со дня рождения Н.Г. Чернышевского. Чернышевский был любимым писателем Ленина, который признавался, что именно роман «Что делать?» превратил его в убежденного революционера. В Советском Союзе Чернышевского почитали как предтечу социалистического реализма, официальной эстетической доктрины. Более того, Чернышевскому, которого вне России почти никто не знал, была отведена ключевая роль в русской литературной традиции XIX века. Как заметил эмигрантский критик Владимир Вейдле, характерный дух русской литературы второй половины XIX века определяли не Толстой и Достоевский, не Тютчев и Фет, а социально ангажированная, утилитарная литература шестидесятых годов, «шестидесятническая грубость мысли и суконность слога»³³. Плохо написанный и неудобочитаемый, роман Чернышевского задавал тон литературным дискуссиям и политической пропаганде с 1860-х по 1890-е годы. Несмотря на низкопробность, его продолжали почитать как памятник не только в Советском Союзе, но и в эмиграции, где особенно громко звучали голоса интеллигентов-социалистов, изгнанных на чужбину другими наследниками идей Чернышевского. Чтобы низвергнуть этот памятник, требовалась настоящая литературная смелость.

В 1920-е годы, с появлением работ Литтона Стрэчи и Андре Моруа, а из эмигрантов — Ходасевича, написавшего блестящую книгу о Державине и задумавшего жизнеописание Пушкина, жанр литературной биографии вновь вошел в моду и вернул себе уважение. Набоков, однако, видел в этой тенденции и абсурдную сторону. Его привело в ужас утверждение Моруа о том, что реальная жизнь может быть представлена более правдиво, если ее беллетризировать, а не ограничиваться рамками документированной истории. Вот если бы его Федор смог написать биографию Чернышевского, которая бы скрупулезно следовала проверенным фактам и в то же время ломала и декорум жанра и кумирню, возведенную в честь Чернышевского, тогда он смог бы решить несколько задач сразу. Жизнеописание Чернышевского, само по себе смелое и оригинальное литературное произведение, покажет, что Федор столь же дерзок духом, как и его отец, и в то же время не имеет ничего общего с Сириным, чья проза всегда была чистым вымыслом. Оно позволит Набокову отдать дань русской литературной традиции и изгнать мрачных бесов как правой, так и левой цензуры; оно даст возможность выявить изъяны философии утилитарного материализма и противопоставит ей метафизику; его язвительная пародийность, сопряженная с трагическими нотами, уравновесит возвышенный тон рассказа Федора об отце и своей счастливой жизни.