Владимир Набоков: русские годы

К августу Набоков прочел «Что делать?» и другие сочинения Чернышевского, а также его письма и уже видел «перед собой как живого забавного этого господина»⁴⁹. Набоков, полностью посвятивший себя этой долгосрочной работе, и его жена отчаянно нуждались в каком-нибудь источнике дохода. Лишившись секретарского места, Вера нашла другое применение своим способностям: она работала гидом с иностранными туристами, в основном американцами, а также французской стенографисткой и переводчицей — иногда на международных конференциях, где работа оплачивалась особенно хорошо

⁵⁰. Однажды Верин бывший начальник из французского посольства предложил ей

позвонить в канцелярию немецкого министра, который занимался организацией Международного конгресса производителей шерсти, и передать ему, что он ее рекомендует. Я сказала, что «они меня не возьмут, не забывайте, что я еврейка». Он только засмеялся в ответ и сказал: «Возьмут. Они никого больше не смогли найти». Я сделала так, как он сказал, и меня без колебаний взяли, после чего я

спросила немца, который меня нанимал: «Вы уверены, что я вам подойду? Я ведь еврейка…» — «О, — ответил он, — для нас это не имеет никакого значения. Мы не обращаем внимания на подобные вещи. Кто вам сказал, что нас это интересует?»

⁵¹

Набокову тоже представился случай проявить свои лингвистические дарования. Получив предложение от эмигрантского издательства перевести «Улисса», он в середине ноября написал Джойсу: «Я большой ваш поклонник и буду счастлив взяться за этот перевод. Более того, мне кажется, что возможности русского языка позволят передать тончайшие музыкальные оттенки и нюансы оригинала». Секретарь Джойса Поль Леон, муж Люси Леон, которую Набоков знал с 1920 года (в Кембридже он дружил с ее братом, Алексом Понизовским), дважды писал Набокову, чтобы уточнить детали. В ответном письме Леону от 6 января 1934 года Набоков сообщил, что его издатели все еще ведут «трудные переговоры» с некоей третьей стороной. Больше не сохранилось никаких упоминаний об этом проекте, из которого, вероятно, ничего не вышло. Если бы Набоков перевел «Улисса», это была бы замечательная работа. Его перевод «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла, одного из любимых писателей Джойса, был признан лучшим из всех переводов этой книги на разные языки. Несомненно, перевод «Улисса» принес бы Набокову не меньшее признание, однако, судя по тому, как долго он переводил на английский язык «Евгения Онегина», который во много раз короче «Улисса», перевод Джойса не оставил бы ему времени не только на завершение «Дара», но и на несколько романов, которые он позднее написал по-английски[126]

.

По другую сторону Атлантики слух о том, что Иван Бунин должен скоро получить Нобелевскую премию, пробудил интерес к эмигрантской литературе. В статье для «American Mercury» Альберт Парри одарил Сирина до смешного нелепым комплиментом, написав: «Сирин — это искусный, тонкий последователь доктора Фрейда»⁵². Набоков уже вполне созрел, чтобы ехать не только во Францию или в Англию, но и в Америку. В следующем году у него появился литературный агент в Нью-Йорке — Алтаграция де Жаннелли, которая пыталась найти ему издателей в Соединенных Штатах.

На этот раз слухи подтвердились: в ноябре Иван Бунин — первым из русских писателей — получил Нобелевскую премию по литературе. Союз русских писателей в Берлине устроил по этому случаю вечер в Шубертзале. Предполагалось, что Иосиф Гессен будет вести вечер, Федор Степун расскажет о прозе Бунина, а Сирин — о поэзии. Н.Е. Парамонов, издатель, а также владелец нескольких больших гаражей в Берлине, предупредил Гессена, что не допустит выступлений «жида и полужида» (Гессена и Сирина)⁵³. Хотя В.Д. Набоков, отец Сирина и друг Гессена, погиб от пули черносотенца на подобном вечере, оба были полны решимости дать отпор мракобесам и не отказались от своих планов.

Неожиданно в Берлине объявился сам Бунин, по дороге из Стокгольма во Францию. Его вечер, первое за долгое время большое собрание местной интеллигенции, давал возможность провести своего рода перекличку тех, кто еще оставался в Берлине, — их оказалось не так уж и мало. Сирин возвышенно и восторженно говорил о бунинской поэзии, которую недооценивали в эпоху символизма и которую, несомненно, будут помнить тогда, когда окончательно уйдут в прошлое и символизм, и близкие ему «школы»⁵⁴.