Владимир Набоков: русские годы

В «Других берегах» Набоков вспоминает, как он в пять утра возвращался из клиники и все тени лежали с непривычной стороны⁶⁶. Его мир действительно изменился и в самом деле обрел новый фокус. Дети всегда восхищали Набокова, и теперь он с восторгом замечал идеальную форму ногтей сына, его шелковые волосы и то, как он зевал всякий раз, когда зевала Вера⁶⁷. Для своего сына Набоков на всю жизнь останется восхищенным, преданным и заботливым отцом, и десятилетие за десятилетием родительская любовь — как в положительном, так и в отрицательном ее проявлениях — будет одной из основных тем таких его работ, как «Убедительное доказательство», «Под знаком незаконнорожденных», «Лолита», «Пнин», «Бледный огонь» и «Смотри на арлекинов!».

На той же неделе, когда родился Дмитрий, произошло еще одно важное событие. Литературному агенту Отто Клементу удалось заинтересовать британского издателя Хатчинсона «Камерой обскурой» и «Отчаянием»⁶⁸. Сначала не более чем удачная сделка, издание этих романов на английском языке возвестило перемены, не менее важные для литературной жизни Набокова, чем рождение сына — для жизни частной. В течение года, пытаясь разрешить проблему их перевода в соответствии с его критериями, он вплотную подойдет к мысли писать прозу по-английски.

ГЛАВА 18

Перевод и превращение: Берлин, 1934–1937

I

Вначале лета 1934 года Набоков, увлеченный составлением за Федора биографии Чернышевского, вдруг оставил мир своего героя и принялся за новый роман. 24 июня он начал писать «Приглашение на казнь» и завершил первый черновой вариант «за две недели чудесного волнения и непрерывного вдохновения»¹.

Обычно Набоков, так же как и Джон Шейд, помечал свои рукописи днем завершения первого черновика, а не окончательного варианта. Однако рукопись «Приглашения на казнь» датирована 15 сентября. Очевидно, внезапность, с которой роман появился на свет, обескуражила самого Набокова, и он отложил его на время: так тесту дают время подняться, чтобы потом снова хлопотать над ним, прежде чем поставить в печь.

Между первым черновиком романа и первой правкой Набоков, скорее всего, продолжил работу над биографией Чернышевского. В конце июля он писал Струве: «Мой Чернышевский растет, бунтует и, надеюсь, скоро помрет»².

В этом же месяце он также написал новый рассказ — «Красавица»³

. Русская барышня, красавица, из-за которой гимназисты когда-то были готовы стреляться, постепенно превращается в тридцатилетнюю эмигрантку: она все еще хороша собой, но едва сводит концы с концами, нервна и понимает, что прошло то время, когда в нее влюблялись. Подруга сводит ее с неким вдовцом, и тот делает ей формальное, малообещающее предложение. Она приняла его — что ей оставалось делать? — «а следующим летом она умерла от родов». Нерв рассказа напряжен, как тетива. Счастье, избранницей которого, казалось, была Ольга Алексеевна, постепенно отворачивается от нее, не оставляя ей никакой надежды, а неожиданная передышка от бесплодного, одинокого, жалкого, безрадостного существования заканчивается внезапной смертью. Стрелы благополучия летят мимо, зато стрела смерти попадает в цель.

В конце июля Набоков, загоревшийся идеями «Приглашения на казнь», в ответном письме Ходасевичу полемизирует с последней статьей своего друга в парижской газете «Возрождение», где тот вел еженедельную колонку. Писатели, заявляет Набоков, не должны обращать внимание на проблемы эмигрантской идеологии, а работать в своем пространстве, подобно кочегарам, которые знают только свою топку, что бы там ни происходило на палубе, на море. Они должны

заниматься своим бессмысленным, невинным, упоительным делом, — мимоходом оправдывающим все то, что, в сущности, оправдания и не требует: странность такого бытия, неудобства, одиночество (которое я в детстве производил от «ночи») и какое-то тихое внутреннее веселье. Поэтому невыносимы — равно умные и неумные — речи о «современности», «inquietude»'e[127], «религиозном возрождении» и решительно все фразы, в которых встречается слово «послевоенный». Чую в этой «идейности» такую же стадность, «давайте — все — вместе», как было, скажем, в увлечении всемирными выставками вчера, т. е. в прошлом веке…

Пишу свой роман, не читаю газет…⁴