Владимир Шаров: по ту сторону истории

У Фрейда, как известно, Эрос противостоит Танатосу. У Дугина Танатос – это и есть Эрос: «рассейское» рассеяние Эроса в мировой пустоте:

Особость великорусского пола в том, что он не направлен ни на себя, ни на другого, в нем нет ни либидо, ни нарциссизма. Русский пол взбудораженно бестелесен, это огнедышащее возбуждение покойников или духов камышей, вод, горящих скирд и овинов.

Русский пол веет насквозь, подхватывая по сбивчивому пути все подряд – портки, мужиков, товарищей, тараканов, раздутый, готовый лопнуть лежалый труп, попавшихся под руку отстиранных дев, отстреленные конечности, ослюнелых лошадей, свитый бурьян, серые обнажившие свои трещины почвы, косые или набелено-уютные постройки, бледную и мертвую Розу Люксембург… и бессовестную сердечную пустоту, утягивающую в плесневый колодец сердца огромное, расстроенное в его корневых узлах, краденное бытие89

.

Прежде всего, дугинская характеристика «великорусского пола» хорошо подходит Смердякову, еще раз демонстрируя, как концы сходятся с концами. «…Ты не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто», – говорит Смердякову воспитавший его слуга Григорий. Смердяков сделан из какой-то мертвой субстанции, и его вполне можно представить членом секты, исповедующей ненависть к миру. Достоевский отмечает его скопческие черты. «В ученье он пробыл несколько лет и воротился, сильно переменившись лицом. Он вдруг как-то необычайно постарел, совсем даже несоразмерно с возрастом сморщился, пожелтел, стал похож на скопца. …Женский пол он, кажется, так же презирал, как и мужской…» Вот оно, это «возбуждение покойников», каким выступает русский пол у Дугина, – без либидо и без нарциссизма. Вместе с тем у Смердякова есть страсть к обрядам, к своеобразной литургике: «В детстве он очень любил вешать кошек и потом хоронить их с церемонией». Удивительно сходятся в этом образе все черты обрядопоклонника без веры и возбуждения без пола: эроса как танатоса.

А в целом какое красноречие – в прямом и зловещем смысле этого слова! Ибо, по словам Дугина, «субъектом человеческого объекта делает только Красная Смерть»90

. В этом и состоит миссия национал-большевизма, в лице Дугина влившегося в евразийство: не просто натравить одни классы на другие, как произошло в марксизме (это необходимо, но этого недостаточно), а сделать это по-народному, по-платоновски, то есть вместе с враждебными классами и их поддельной культурой уничтожить все, что живет и дышит отдельно от небытия, ибо только через небытие можно обрести высшее единство со всем. Все остальное – преграда. Именно таким Дугин видит Платонова и берет его в наставники. «Для нас Платонов – доктрина. Мы берем ее на себя и интеллектуально оправдываем все вплоть до прямого геноцида отчуждающих классов и рациональных структур. Мы принимаем как догму чевенгурское безумие… Мертвые сгрудились над нами, от них тесно и душно. История давит себя последней гадкой петлей»91. Таков революционный урок – самоубийство, самоповешение истории на «горле» России.

Этот же платоновский мир ниспадающей плоти, обнажающейся души описывает и Шаров в своем эссе «Искушение революцией». Но революция для Шарова именно искушение, которое нужно пройти – и преодолеть. Он говорит о телесной истонченности платоновских героев: страшно их касаться, они могут рассыпаться в прах.