Владимир Шаров: по ту сторону истории

Это «скифское» послание любви, обращенное А. Блоком к миру в 1918 году, В. Шаров дописал ровно сто лет спустя в своем «Царстве Агамемнона» (2018): «Антихрист – вот он уже… и, значит, сама Земля обетованная, наша земля со всем, что в ней было и есть, отдавшись сатане, сделалась нечистым царством» (ЦА 41). Из любви к братьям нашим, ко всему человечеству мы обязаны спасти его от него самого.

Можно посоветовать всем, и прежде всего политикам, прочитать книги Владимира Шарова, чтобы убедиться: с этой силой нельзя договориться, пойти на разумный компромисс, она коренится в природе Ига, Смуты, Третьего Рима, в самой природе Раскола, который во имя спасения жжет и губит. С этой силой нельзя мирно взаимодействовать, не потакая ей, не переполняя чашу смертельной любви, готовой излиться на весь мир…

ВЛАДИМИР ШАРОВ КАК ИСТОРИК

Александр Эткинд

«Я профессиональный историк и уважаю историю», – говорил о себе Владимир Шаров. Кандидат исторических наук, он получил солидную подготовку в Воронежском университете, который искренне уважал и тепло писал о нем впоследствии. Его учителем был Александр Немировский (1919–2007) – ветеран Второй мировой войны, историк этрусков, автор исторических романов из античных времен, переводчик Вергилия и Рильке и сам поэт. Не менее важно то, что Немировский был соавтором биографии Бориса Зубакина – поэта, мистика и гипнотизера, «последнего русского розенкрейцера», как называл его Немировский; расстрелянный в 1938‐м, этот загадочный человек играл важную роль в советской культуре. Стоявшая на тысячах полок книга Немировского рассказала последним советским интеллигентам о богатых связях между оккультистами и большевиками. Почти целиком состоявшая из впервые опубликованных документов (переписки Зубакина, его стихов, материалов следствия), сегодня эта книга читается как прототип или, может быть, колыбель романов Шарова и других писателей его поколения, например Дмитрия Быкова. Не считавший себя «ни учителем, ни пророком», Шаров не любил такие обозначения жанра, как «историческая проза» или «альтернативная история». Он вообще не любил теоретизировать на темы литературы; гораздо сильнее его привлекали большие, часто удивительные теории на темы истории. Объясняя свои сочинения, он предлагал понятие «роман-притча»: сделанный из «расписанных метафор», такой текст позволяет «понять очень многое из того, что в стране было и есть, то, что не на поверхности»98. Поняв прошлое, которое «не на поверхности», историк, ставший писателем, сможет внести вклад в просвещение настоящего, а иногда – и в прорицание будущего.

Семья Шарова была связана с российской революцией, «с немалым рвением ее делала» и от нее же погибла, оставив его наследником и летописцем этой катастрофы. Два его дедушки и бабушка погибли в сталинском терроре; другая бабушка отслужила срок в лагере. Своего отца – успешного журналиста и писателя – Шаров помнил «очень печальным, смотрящим на все совершенно трагически»99

. Несмотря на историческое образование, настоящим своим университетом Шаров считал собственный детский опыт в Москве конца пятидесятых, когда друзья и коллеги отца возвращались из лагерей и рассказывали свои истории100. Эти рассказы были страшными, отрывистыми и непонятными, они не складывались в единую картину. Шаров уже в детстве видел, что иногда эти люди говорили прямую неправду, создавали себе выдуманные биографии101. Видел он, конечно, и то, что правда о сталинском терроре, как она запечатлена в документальной и устной истории, все равно бесконечно меньше ответа на простой вопрос: как это все могло случиться?

Магический историзм и суперобщина