Владимир Высоцкий. Сочинения в 2 томах

Она не ответила. Тогда Колька сделал то, что и должен был в подобном случае — отворил он балконную дверь, перекинулся одним махом через перила и угрозил, что разомкнет пальцы, если его сей же момент не поцелуют страстно и долго, в губы. Попросил он так, чтобы что-нибудь сказать и разрядить, что ли, обстановку, вовсе и не рассчитывая, что просьбу его удовлетворят. Но неожиданно для него и для себя Тамара подошла к нему, висящему на перилах, и поцеловала так, как он требовал, долго и горячо, может быть и не страстно, но горячо.

Мгновенно как-то промелькнуло в ее голове: «Вот я ему так и отомщу — Сашке. Вот так». А он уже подтянулся на руках, снова перекинул тело свое на балкон и начал целовать ее сам, как голодный пес набрасывается на еду, как человек, которому долго держали зажатым рот и нос, а потом дали воздуху, хватает его жадно, как…

— Запри дверь, — сказала Тамара. — Псих! Придут ведь сейчас.

Он поднял ее на руки, боясь оставить даже на миг, с ношей своей драгоценной подошел к двери и запер. Так же тихо понес ее к дивану.

— Не сюда, — сказала она, — в мою комнату.

Она слышала, как колотится и рвется из-под ребер его сердце, как воздух, горячий воздух выходит из груди его и дует ей в лицо. И желание тоже пришло к ней. И она обняла его и притянула к себе, а он бормотал, как безумный: «Томка! Томка!» — и закрывал губы ее телом, дышал ее запахом, ею всей, и проваливался куда-то в густую горячую черноту, на дне которой блаженство и исполнение всех желаний плавали в обнимку в терпком и пахучем вареве, называемом — наслаждение.

И не помнил он ничего, что случилось, потому что сознание бросило его в эти минуты. Очнулся только услышав:

— А теперь, Коля, правда уходи и никогда больше не возвращайся. Слышишь? Я прошу тебя, если любишь. Сейчас. Мне надо одной побыть. Не думай, что из-за тебя. Просто одной.

— Не уйду я никуда, Тамарка! И вернусь обязательно! И ни с кем тебя делить не буду. Ты же знаешь, что Колька Коллега держит мертвой хваткой. Не вырвешься!

— Вырвусь, Коля! Я сейчас сильная, потому что мне очень, очень плохо!

— Кто-нибудь обидел — убью!

— Ну вот, «убью»! Другого нечего и ждать от тебя. И если б знал ты, кого убивать собираешься…

— Кого же?

— Я, Коля, вот уже года три с Кулешовым Сашей, которого песню ты мне спел и который сидит или убит — все сразу. Ни то ни другое, Коля. Живет он здесь, в театре работает, а сейчас у меня с ним плохо.

На все что угодно нашел бы ответ Коллега, на все, кроме этого, потому что еще там, в лагере, казалось ему, что знает он этого парня, что встреть он его — узнал бы в толпе, что появись он только — и стали бы они самыми близкими друзьями, если душа его такая, как песни, — не может и быть иначе. Сколько раз мечтал Колька, чтобы привезли его в лагерь, да и не он один — все кругом мечтали, — и хотели бы с ним поговорить хотя бы. Всего ожидал Колька, только не этого. И не зная, что ответить, и как вести себя, не зная, встал Колька и вышел, не дожидаясь даже дружка своего и Максима Григорьевича.

. . . . . . . . . .

<1977>[514]

КОММЕНТАРИИ

СТИХОТВОРЕНИЯ

Большую сложность при подготовке к печати рукописной части поэтического наследия Высоцкого представляет дифференциация текстов на наброски и на законченные произведения. Чаще всего стихотворения (в том смысле, как мы условились их определять[515]

имеют один либо — реже — два черновых варианта. Беловики встречаются крайне редко[516]. Так что отбор текстов для публикации в основном массиве — законченных произведений — субъективен.

Стихотворения Высоцкого в том виде, в каком они дошли до нас (а это лишь авторские рукописи и незначительное количество авторизованных списков), только с большой долей приближения можно считать законченными.

В своих выводах мы исходим из того, что в системе работы Высоцкого над словом окончательный вариант текста практически всегда очень отличается от рукописного[517]. Результаты второй — послерукописной — стадии работы автора над этими текстами, в отличие от текстов песен, нам неизвестны. С большой долей вероятности можно предположить, что тексты, певшиеся или декламировавшиеся автором (иными словами — продолжавшие свое существование в памяти автора), но не сохранившиеся до нашего времени в авторском исполнении, также имели изменения в сторону их совершенствования, тоже на бумаге не зафиксированные. Следовательно, скорее всего, они безвозвратно утрачены. И с этой мыслью нам, видимо, еще предстоит свыкнуться. (Исключение здесь, на наш взгляд, могут представить лишь несколько беловых автографов, и в том числе три стихотворения цикла «Из дорожного дневника», написанные предположительно через год после создания самих произведений и предназначенные для публикации.)

Если же предположить, что стадия доработки рукописного текста отсутствовала, то такой текст следовало бы однозначно считать незаконченным.

Так или иначе, за окончательный вариант текста стихотворения остается принять текст более поздней из известных рукописей и авторизованных списков.