Власть монарха и народный суверенитет

В результате, как и следовало ожидать, парламент из слуги «народной воли» стал признаваться органом не только самодостаточным, но и организующим тот самый народ, который некогда был объявлен носителем суверенной власти, властвующим над ним. И фраза: «Если парламент является в юридическом смысле организованным народом, то вне парламента нет организованного народа, — нет народа, от которого зависит парламент»45.

Эта фраза, написанная более 100 лет назад, может показаться устаревшей — ничего подобного. В 1997 г. Парламентская Ассамблея Совета Европы (ПАСЕ) приняла резолюцию № 1121 (1997 г.), в которой утверждается, что «использование непосредственной демократии должно рассматриваться как дополнение к парламенту». По мнению ПАСЕ, вообще «референдумы чреваты риском превращения в плебисциты»; иными словами, непосредственную демократию предложили… забыть.

В этом контексте уже не кажутся странными утверждения, что, дескать, правовое государство, вовсе не нуждается в идее народного суверенитета, поскольку та утратила свое научное и политическое значение уже в XIX в. А главная ее задача в свое время, как оказывается, заключалась в доктринальном отрицании суверенитета монархов — Божьей милостью, как источника всей государственной власти46. И в самом деле, «понятия XVIII века о человеческом обществе и вытекающее из него учение о народном суверенитете, как оно тогда мыслилось, разрушено до основания», — соглашался с этим мнением известный русский правовед С.А. Котляревский (1873–1939) 47

.

Таким образом, идея народного суверенитета была признана кратковременным тактическим средством «исторического прогресса», чтобы исключить Бога из политико-правовой теории и лишить монархов верховной власти. Однако вся хитроумная комбинация оказалась пустой — парламент так и не приобрел источника своего всевластия. Иначе сказать, он не легитимен с точки зрения правовой теории, пусть даже если речь лишь о теоретической конструкции.

Кратко несколько слов и об «общественном договоре», которому приписывают решение о создании государства. Спору нет, некоторые государства, например, США и Швейцарская Конфедерация, возникали в силу определенного договора. Но, во-первых, эти случаи являются очевидным исключением из общей практики создания государств. А, во-вторых, договоры об их учреждении носили качественно иной характер: они заключались от имени конкретных и уже созданных ранее политических обществ (а не бесчисленной совокупности рядовых граждан), преследовали вполне определенную цель, и никак не схожи с теми фикциями, которые приписывают негласному «народному» договору.

Если же нас хотят уверить (что и происходит в действительности), будто «договорная» политико-правовая конструкция носит универсальный характер, то следует разочаровать сторонников этой доктрины. Например, для мусульман носителями прав могут быть только отдельные личности, а не весь народ в целом48. Поэтому никакие «общественные» договоры или разговоры о народном суверенитете в исламе по определению невозможны.

IV

Впрочем, и в христианских государствах эти политические идеи никак не могут закрепиться основательно на практике. «Как же, — скажут нам, — ведь идеи народного суверенитета и правового государства оказались не просто живучими, сохранившись через века, но повсеместно получили практическое воплощение». Однако на самом деле политическая действительность (и где — в демократической Западной Европе!) не готова расстаться со старыми, проверенными формами и традициями. Тем более, отказаться от Бога, как источника политической власти. Да, сегодня практически все монархические европейские государства своими законами (конституциями) ввели правовые ограничения для венценосных особ, но, как выясняется, здесь все далеко не однозначно.

Действительно, даже при кратком обозрении действующих конституций несложно обнаружить государства, ставшие на путь «народоправства». Так, статья 33 Конституции Королевства Бельгии установила, что все власти исходят от народа. Статьи 44–46 хотя и описывают права Короля по открытию сессий палат сената, их роспуску или продлению времени работы, но совершенно очевидно, что эти полномочия носят процессуально-технический, а не содержательный характер. Единственное реальное правомочие Короля — назначение и увольнение министров правительства (статья 96 Конституции Бельгии).