Влиятельные джентльмены

Гуляли и в Охранном отделении, где теперь уже доподлинно были уверены в том, что всё улеглось, международного скандала удалось избежать, а значит можно приступить, наконец, к награждению причастных и непричастных. Подполковник Велецкий был на радостях вызван Рязановым куда-то в высшие сферы. Поговаривали даже, что на Высочайшую аудиенцию… Это, конечно, вряд ли, но вот что с товарищем министра они сейчас уговаривают очередное приношение французских виноделов – это как пить дать!

На улице шёл сильный дождь, даром что на носу декабрь по новому стилю. Дежурный принёс промокший конверт на имя начальника как раз во время очередной здравницы в честь Государя. Отслушав гимн, капитан Плещеев, ещё не садясь обратно на стул, походя взял конверт с подноса. Хм, без адреса, подписан на печатной машинке…

Он хотел было отнести конверт в кабинет Велецкого, но, воодушевлённый гимном и разгорячённый шампанским, помедлил под взглядами товарищей, да и открыл его – кто здесь наперсник командира, в конце концов! Кого хвалили перед самим генералом…

«Вы напрасно продолжили поиски янки. Подумайте об этом, когда будете строить новый дом и новую жизнь на пепелище!»

Юрий Степанович сперва покачнулся, стараясь собрать порядком уже разбежавшиеся за вечер мысли – да и кинулся на улицу опрометью как был в одном мундире, прямиком в мёрзлый ливень. Только крикнул дежурному, чтобы подполковника срочно, срочно вызвонили домой.

За руль нельзя, хотя и очень хотелось. По счастью, одно из служебных авто стояло прямо перед входом, да и водитель был внутри. Плещеев вихрем влетел на переднее сиденье и, задыхаясь от волнения, потребовал доставить его по адресу командира, который знал на зубок. Взглянув в глаза капитана, шофёр даже не спросил форменного разрешения, а сразу же молча включил сирены и принялся гнать что есть мочи. Но всё равно не успел.

Знакомый переулок был оцеплен огнеборцами.

Те уже сбили пламя, но всё равно методично поливали из брандспойтов дом, бывший ещё утром трёхэтажным. А на пороге дома, не обращая внимания ни на кого вокруг, сидели двое: мальчик лет одиннадцати и маленький человек в перепачканном сажей местами прогоревшем мундире с бездыханной девочкой на руках.

* * *

У холодного окна по другую сторону от ветреного и зябкого ноября за маленьким столиком сидели двое – мальчик и мужчина. Оба осунувшиеся и усталые так, как не устают ни от одной самой тяжкой работы. Мальчик сидел, опустив глаза и бессильно опершись на стол, а мужчина держал его руки в своих и иногда сжимал их так, словно держал мальчика на краю бездны.

– Папа… Я забуду это?..

– Нет, не забудешь… Но в будущем обязательно найдётся что-то ещё. Что-то ещё, кроме этого. То, что тоже можно помнить.

– Можно, я найду тех, кто это сделал? И они мне заплатят…

– Обещаю тебе, Тимур, я найду их раньше тебя. И раньше, чем они сами думают.

Мальчик на секунду отвернулся и смахнул что-то с глаз.

– Не держи в себе ничего, Тимур, прошу тебя. Со мной ты можешь открыто говорить обо всём. Даже…

– Я же мог спасти Ольгу!..

– Ты прав. И я тоже мог спасти её. Но… что нам теперь остаётся? Делать то, что в наших силах. Спасать тех, кого ещё можно спасти…

– Я буду делать так, когда вырасту! Как ты!

– Да. И я знаю, что у тебя это получится лучше, чем у меня. И знаю, где тебе лучше всего было бы этому учиться. Я увезу тебя в Москву, подальше от… отсюда. И от меня.

– От тебя?.. Но почему, папа? Я не хочу… не хочу далеко…

– Прости, Тимур… Но только так у меня будет надежда на то, что ты жив и здоров. Не надобно тебе оставаться в Петрограде, пока я здесь…

* * *

Летом 1978 года Тимур Велецкий успел дважды побывать на гауптвахте – точнее, в том месте, которое именовалось этим грозным словом в Третьем Московском кадетском корпусе. Офицеры-воспитатели сравнивали два табеля и дивились: в табеле успеваемости, как и в прошлом году, не сыщешь места, свободного от похвал, а в табеле дисциплины – свободного от взысканий. Подростковые «бунты» были делом обыденным для корпуса, в котором мальчики находились безвыездно порою по несколько лет подряд. Но даже на их фоне Тимур умудрялся чудить.

Нет, он не задирал младших. Он даже заступался за них, когда кто-то из старших кадетов хотел дёшево утвердиться… Правда, и дежурным офицерам на этих старших после не докладывал. Офицерам, ясное дело, не грубил, но и «будет исполнено» отвечал не сразу, а лишь по некотором размышлении и то не всегда. Отлучался в самоволки средь бела дня, но после непременно извинялся. Более же всего пренебрегал правилами безопасности – что на марш-бросках, что на учебных стрельбах, которые полюбились юноше сверх всякой меры, что на занятиях по верховой, которые и нужны-то были лишь в угоду традициям офицерского воспитания…

И даже если бы кому пришла в голову сумасбродная и совершенно недопустимая мысль копаться в личных вещах кадета, то и тогда едва ли умудрился бы он связать перемены в поведении ученика с коротким письмом в плотном конверте: